перевод в полк.
А детский дом все-таки как мог заменял ему отца с матерью. Не заменил, вероятно, зато спас. И сколько таких осиротиненных, обездоленных, беспризорных буквально спас детский дом, где директором был Осип Осипович Колотилин? И что ему, Сергею Колотилину, пришел сейчас на память далекий детдом — это хорошо. И, может, первым, кто учил его думать, был Осип Осипович, и вот, придя с полкового КП, кое о чем капитан Колотилин задумался — и это тоже неплохо.
Незаметно для себя он задремал. Во сне привиделось то, что было с ним однажды: еще командуя ротой, повел ее в атаку лично, бежали по расквашенной, невылазной глине, Колотилин увяз в густой грязи, вытащить сапог не сумел, пришлось выдернуть ноги из увязших кирзачей, так и побежал дальше босиком. После атаки со вздохом оглядел грязные, избитые, в кровоподтеках, сильно зябнувшие ступни.
Пробудившись, Колотилин понял: во сне высунул голые ноги из-под одеяла, озябли, вот и привиделось давнее. Ну да, ротному еще позволительно подняться с цепью в атаку, хотя ныне это и не поощряется. А комбату — категорически запрещается, поскольку надо боем руководить и не бегать, как рядовому бойцу. Это значит: не суетиться, помнить, кто ты. Миновали те времена, когда командиры полков и комдивы сами ходили в атаки. Рассказывали даже, будто бы на Ленинградском фронте маршал Ворошилов водил стрелковые цепи. Маршалу — идти в атаку? Зачем?
Ну, то был сорок первый, критическая обстановка и под Москвой, и под Ленинградом, может быть — приперло, и маршал показал солдатское мужество. Теперь, в сорок третьем, маршалы являют полководческое мужество. Что им и полагается по штату.
А что по штату — комдиву, комбату или бойцу, каждому свое. Кажется, научились воевать и разобрались с обязанностями. Так ведь пора бы, третий год войны раскручивается. После Сталинграда ясно, куда она покатилась…
В октябре сорок второго, когда в Сталинграде чаша весов колебалась то туда, то сюда и порой казалось, перетянут гитлеры, — тогда и на Северо-Западе тяжелейшие заварились бои, на участке их дивизии в частности. Потери — как в сорок первом, был случай: батальоном командовал рядовой — от батальона осталось двенадцать человек! И дивизия не враз пополнилась — лишь после того, как закупорили гитлеров в Сталинградском «котле». Были, были лихие времена — и не только сорок первый, когда враг допер до Москвы, но и сорок второй, когда допер до Сталинграда и Кавказа. Теперь, однако, прошлое не повторяется: вперед и вперед, на Берлин. И очень может статься, что капитан (к тому сроку не капитан, бери выше) Колотилин войдет со своими бойцами в фашистскую столицу. Когда это будет? Никто не знает. Но капитан (повыше, повыше бери!) Колотилин сделает все от него зависящее, чтобы приблизить победный, ликующий день. Себя не пожалеет, как и никогда не жалел!
Отдаленная канонада заставила Колотилина приподняться, прислушаться: километрах в десяти, тяжелые снаряды, гвоздит наша дальнобойная. По станции, что ли? Разрывы, примерно, в том районе. Нехудо, когда гвоздят по врагу, худо, когда снаряды кромсают нашу оборону. А бывало, гитлеры обстреливали и из дальнобойной артиллерии — воронка от снаряда, словно от бомбы. Вмажет — костей не соберешь. Сейчас потерь больших не предвидится: некого особенно терять. Но прибудет пополнение, вот тогда-то, не дай бог, врежет такой битюг — беды не оберешься.
Покуда не пополнение — слезы. Прибыла какая-то дамочка, санинструктор, в роту Воронкова. Плюс пожилой, за сорок, мужик, в восьмую роту, тоже на должность санинструктора. На безрыбье и рак рыба, но Колотилин предпочел бы, чтоб прибывали ротные, взводные, отделённые, бойцы — в строй. Конечно, и медицина не помешает, однако в первую очередь нужен батальонный военфельдшер. А дамочка — что? Посмотрим и на дамочку, хотя ей предпочтительно обитать подальше — в медсанроте, в медсанбате. А тут ведь передовая, тут стреляют…
Колотилин потянулся, задумался. Не меняя сосредоточенного хмурого выражения, влез в бриджи, накинул на плечи шинель, присел к столику. И неожиданно для себя достал из планшета блокнот, вывел на листке:
«Уважаемый тов. директор!»
Подумал и дописал:
«Извините, что не называю имени-отчества или фамилии Вашей. Когда-то директором был Колотилин Осип Осипович, его сменила Головина Елена Юрьевна, а ее еще кто-то сменил, словом, я давно из детдома».
Опять помедлил и опять зачеркал трофейной авторучкой:
«Вот решился послать весточку с фронта. Наверное, многие воспитанники нашего детдома так поступают. Хочу сказать вам, тов. директор: детдом был для меня родным домом, он вывел меня в люди. Ведь когда меня, несмышленыша, доставили из приемника, я же не знал ничего, даже своего имени и фамилии. А стал полноправным гражданином СССР! Влился в рабочий класс! А в настоящий момент я в рядах защитников Родины. Сражаюсь с оружием в руках за советский народ, Коммунистическую партию и нашего любимого вождя, отца и учителя товарища Сталина. Не жалею черной вражеской крови, и пока хоть один фашистский бандит топчет священную советскую землю, я и мои бойцы будем драться мужественно, стойко и умело. По воинскому званию я капитан, командир подразделения. В своих бойцах уверен, они не дрогнут в бою. А вы в тылу трудитесь и учитесь, помогайте фронту во славу Родины, во имя будущей Победы. Прошу передать всему педагогическому коллективу и всем воспитанникам мой горячий фронтовой привет. С уважением — капитан Колотилин…»
Он перечитал написанное, с неудовольствием пожевал губами: письмо казенное, отписочное, вот что значит не иметь опыта — некому и некуда было писать, это, пожалуй, его первое письмо с фронта. Ну, пес с ним, какое вышло, такое И вышло. Поразмыслив, поставил после подписи запятую и приписал: «трижды орденоносец», и еще ниже — «Смерть немецким оккупантам!» Так сказать, утеплил послание.
Усмехнувшись, подозвал Хайруллина:
— Галимзян, завтра передай письмо писарю. Пусть отправит с почтой…
— Есть, товарищ капитан! — Хайруллин не без удивления посмотрел на треугольничек. Справедливо удивляешься, Галимзян. Я и сам недоумеваю: с чего, зачем накорябал эту цыдульку?
На душе было почему-то неспокойно, даже муторно. Этого не хватало! Дурень, сказал себе Колотилин, дурень ты, потому что делом всерьез не занят. Все-таки оборона оставляет лазейки для ненужного, свободного времени, незапланированного расслабления, когда на ум приходят скверные мысли. Такие, например: приятелей было много, а ни одного друга нет, женщин еще больше, а где та, единственная, с которой на край света? Кого-то и чего-то тебе сильно недостает, Серега Колотилин, и сам ты повинен в том: с людьми сходишься просто, расстаешься еще проще.
Да, в наступлении не до подобного резонерства: там быстрей, быстрей, вперед, перекусить и вздремнуть некогда, там действуй, действуй. Никаких лазеек для пустопорожнего досуга, для интеллигентских умствований. Дело делай! Вот именно…
— Галимзян! — позвал Колотилин невесть отчего охрипшим голосом.
— Я здесь, товарищ капитан! — Из-под земли вырос ординарец.
Колотилин щелкнул себя пальцем по шее, Хайруллин понимающе кивнул.
Проглотив тепловатую, приванивавшую бензином водку — возможно, хранилась в канистре из-под бензина, — капитан не мигая глядел на пляшущий огонек, норовивший соскочить со скрученного из ваты фитиля в сплющенном снарядном стакане — и от светильника тошнотно пахло бензином.
Канонада стихла. В оконце стучался дождь, в проржавелом ведре, служившем дымоходной трубой, на крыше землянки по-дурному высвистывал ветер. Колотилин послушал его посвисты и завывания, позвал:
— Хайруллин!
— Я здесь, товарищ капитан…
