прикоснулся губами ко лбу Оразбаева — так прощался всегда со своими погибшими бойцами, — почудилось, что лоб ледяной.
И всегда лоб погибшего был могильно холоден — целовал ли в летнюю жару, в зимнюю стужу, и даже на лютом морозе желто-синий лоб мертвил твои губы еще большим холодом. Какой-то потусторонний холод, да. Прощай, Оразбаев Абдыкерим, теперь лейтенант Воронков не запамятует твое имя. Извини: похороним потом, после боя.
Он обежал завалы, спрыгнул в ход сообщения. Впереди — хриплый мат, свои, значит. Вскоре нагнал Разуваева, Белоуса, Яремчука, Гурьева, Тулегенова и тех, чьи фамилии помнились смутно — из последнего пополнения. Все закопченные, грязные, усталые, иные — в бинтах.
— Что, Иван Иваныч? — спросил Воронков.
— Хреново! Были уже во второй траншее. Да выбили нас гансы!
— Выбили?
— Угу. Подбросили свеженькую роту, навалились и…
— Восстановить положение! — У Воронкова вспухли желваки. — За мной!
— Товарищ лейтенант… — протянул Разуваев.
— Старшина, отставить! Я сказал: за мной! Во вторую траншею!
Старшина Разуваев матюкнулся, но шагнул за Воронковым. Группа затрусила в затылок один другому, однако уперлись в новый завал. Кряхтя, чертыхаясь, стали вылезать из хода сообщения на открытый пятачок. А на нем неуютно: очереди и взрывы. Ну, очереди — понятно, немцы лупят из второй траншеи. Но снаряды, мины — чьи? Кто надоумил обстреливать из пушек и минометов, когда все перемешалось: где мы, где немцы? Боги войны — и наши и немецкие — опупели: лупят не разбирая, по своим, по чужим. А в ходе сообщения — завалы, завалы, а ко второй траншее еще надо подобраться, чтоб атаковать ее.
— Ложись! — скомандовал Воронков. — И по-пластунски!
— Ложись! — повторил и Разуваев, плюхнувшись наземь.
— Рассредоточиться! Не ползти толпой! — заорал Воронков.
Заорешь: собьются в стадо, одного снаряда хватит на всех про всех. И когда же боги войны кончат молотить направо-налево? Безмозглые боги!
Обдирая локти и колени, Воронков полз к траншее. А оттуда, из-за бруствера, пулеметы и автоматы, да так прижимают, что головы не поднимешь. Оглянулся: его орлы лежат, дальше не ползут.
— Вперед! — проорал Воронков и призывно махнул рукой, и тут же перед носом легла пулеметная очередь, пули взбили комочки земли, а Воронков отшатнулся. И снова очередь ударила возле лица, другая прошла сбоку.
Что делать? К траншее не сунешься. Лежать, выжидать? Чего? Перестреляют на голом пятачке. Отступать? Невозможно! Стыдно, позорно! Но когда, приподнявшись, он оглянулся, то увидел: его орлы потихоньку отползали назад. Лишь старшина Разуваев оставался на месте.
— Назад! — закричал Воронков. — Вернуться всем!
То ли не расслышали, то ли не послушались грозного приказания, но орлы продолжали уползать. Из траншеи полетели гранаты на длинных деревянных рукоятках, взорвались близехонько. И вдруг Воронков заметил: от траншеи к ним ползет большая группа немцев, обходят слева. И вторая группа ползет от траншеи, обходит справа. Окружить хотят? Немцев много. Придется отойти. Временно. Помешкав, Воронков крикнул:
— Старшина, отходим!
Тот закивал, и они с некоторой поспешностью поползли за орлами. Которые посмели отступать без приказания ротного. Позор! Хотя выхода нет, иначе окажемся в капкане. И все же — позор.
Теперь нужно было оглядываться на немцев: и две группы ползли по пятам, и через траншейный бруствер стали перелезать автоматчики, — ого, человек шестьдесят, в рост, не пригибаясь, побежали. Куда? Да к Воронкову и его орлам! Численный перевес у немцев большой, надо уносить ноги, в укрытие надо. Воронков крикнул вдогонку своим:
— Бегом! В первую траншею!
На сей раз его услыхали и потопали резво. Спрыгнув в траншею следом за Разуваевым, лейтенант подал команду:
— Приготовиться к отражению контратаки! Огонь залпом, по моему сигналу!
Некогда было сделать втык подчиненным за самовольный отход, потому что надо встретить контратаку как положено. И как положено отбить. Почудилось, что подчиненные отводят глаза. Совестно перед своим ротным? Пропесочить их все равно нужно, только после, когда позволит обстановка. Правда, он и сам драпал к первой траншее. А вот уж ее-то не отдавать ни за что! Коль мы на высоте, то вцепиться в нее зубами!
— Прицел… залпом… пли! — рубя слова, выкрикнул Воронков и выпустил очередь — это и было сигналом; рота, вернее, то, что от нее оставалось здесь и что стянулось сейчас к Воронкову, — все прильнули к оружию, нажали на спусковые крючки, изреженный, растрепанный залп выплеснуло из траншеи.
Немцев это не отрезвило. Было видно, как несколько фигур упало. Но цепь сомкнулась, и те две группы — слева и справа — соединились с цепью, наступая у нее на флангах. В итоге — штыков сто, по- нашему почти рота. Идут в полный рост, кое-кто и бежит. На ходу палят из приставленных к животам автоматов: буквально поливают перед собой свинцом. Но они на виду, а рота Воронкова — в укрытии, это огромный плюс! И нас запросто не выкуришь…
Вдруг заметил давешнего пулеметчика-туркмена, приказал:
— Тащи «дегтярь» во-он туда! Ударишь им во фланг! Живо!
Туркмен со всех ног кинулся, расталкивая в траншее встречных-поперечных, — к выступу, с которого и впрямь сподобно стебануть контратакующих фрицев. А они, стреляя и горланя, подходили к траншее, уже готовили гранаты к броску. Воронков скомандовал свое:
— Прицел… залпом… пли!
Из траншеи по немцам ударили неплохо, особенно ручпулемет туркмена… как же его зовут, путается лейтенант Воронков в инородных фамилиях. Ну да привыкнет. Если ребята останутся в живых. И если он сам уцелеет. Может, еще пуд соли вместе съедим.
И опять:
— Рота… залпом…
И опять ударили, хоть и разнобойно, но прицельно. Покуда перезаряжали оружие (Воронков сменил диск), немцы еще подошли, начали метать гранаты. Рота Воронкова ответила залпом, и тут ей помогла восьмая рота, — крепкий у соседа залп получился. Немцы снова швырнули гранаты с деревянными ручками и повернули вспять — отходили они шустрее, чем подходили, и люди из батальона капитана Колотилина успели пострелять им вдогонку, свалить кое-кого.
Эх, незадача: многие немецкие гранаты угодили точно — в траншею. Некоторые из них были выброшены обратно, взорвались за бруствером, но некоторые — в траншее. И также свалили кое-кого. А тут еще и немецкие орудия из тыла, из-за высоты, ударили — опять же довольно точно по траншее. Теперь фрицевские боги войны клали снаряды туда, где фрицев не было. Налет был кратким, однако раненых и убитых добавилось.
И среди убитых те, с кем Воронков возрождал девятую роту: Дмитро Белоус, Петро Яремчук, Женя Гурьев. Неживые, бледные, залитые кровью лица, у Гурьева снесено полчерепа, комки земли застряли в русом чубе Белоуса, в вислых усах Яремчука. Пачкаясь в липкой крови, Воронков поцеловал каждого в ледяной лоб, и оттого зазнобило. Выпрямился — и земля качнулась под ним, как при взрыве. Простите и прощайте, ребята. На том свете свидимся.
Убитых Воронков приказал снести в одно место, чтоб похоронная команда после боя не затеряла кого. Раненым делали перевязки, а лейтенант подумал: где санинструкторша и ее санитары? А они были неподалеку и, легки на помине, ввалились в траншею: чумазая, растрепанная, в разорванной гимнастерке санинструкторша и два угрюмых, на возрасте, дядьки с брезентовыми носилками.
— Будем эвакуировать тяжелораненых, товарищ лейтенант, — сказала Лядова. — А которые легко — я перевяжу…
— Давай, — сказал Воронков.
