улыбкой. Шутливо он написал даже о том, как утерял продовольственные карточки на месяц и перебивался не то что с хлеба на квас, а, пожалуй, одним квасом. За этот месяц, как острил отец, он стал еще стройнее, чем был на фронте.
Одна запись привлекла внимание Вадима Александровича. Он дважды перечитал ее:
«Итак, встречен Новый год, сорок шестой. Перейден, как мне кажется, некий важный рубеж в моей биографии. Накануне Нового года я был назначен старшим инженером. Но суть не в быстром моем росте на производстве, а в чем-то более существенном. Ощущаю, что столь же быстро взрослею духовно (это в тридцать три-то с гаком!). Научился лучше разбираться в людях, отучился принимать на веру, слепой идеализм заменяется трезвой, деятельной заботой об общем деле.
Новый год встречал в заводской компании, инженеры и техники, в основном молодежь, я был едва ли не старший. Крутили на патефоне довоенные пластинки «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Левкои», «Пасадобль», «В парке Чаир», танцевали фокстрот, танго, вальс-бостон, песни пели тоже довоенные, из тех, навек ушедших дней. И платья, и пиджаки, и туфли — опять-таки мода кануна войны. Так оно все перешагнуло через четыре страшных года и вошло в мирное сегодня. И было в этом что-то прочное, устойчивое, от уклада, которым жили и живем. Ничего не изменилось? Я задал себе этот вопрос в первый день сорок шестого да и впоследствии неоднократно задавал. А причиной послужило происшествие, можно сказать — форменное «чепе», приключившееся со мной. Вот что было. Колотит и посейчас, как вспомню…»
Только тут осознал Вадим Александрович: запись помечена сразу несколькими датами, то есть делалась в течение полумесяца. Это и понятно, если учесть, что описывалось. Следующее описывалось.
«На вечеринке были парами, один я бобылем. Было грустновато, но меня жалели: партнеры отпускали своих партнерш, и они поочередно танцевали со мной. Так что наплясался я больше остальных мужиков. А провожать было некого, и я шел домой под утро одинешенек, без спутницы. Опять стало грустно, в памяти всплыла Аня. Аня, которая провожала меня на войну, не дождалась, вышла за другого. Не осуждаю ее. Т о г о полюбила сильней меня. Пусть будет счастлива. Найду счастье и я.
Новогодняя Москва была родной, близкой. Четыре года разлуки с ней были, как годы разлуки с матерью, — они как бы сливались в одно целое, мама и Москва. Морозец пощипывал щеки, падал снежок, на тротуарах следы немногих ранних прохожих — как и я, топали восвояси. Прохожие дурачились, толкали друг друга в сугробы, швырялись снежками, не торопились. Не торопился и я. Не спеша свернул с улицы в безлюдный, темный, без фонарей, переулок. Надо было пройти его, и я оказывался на своей улице. В конце переулка, слева, стоял трехэтажный каменный дом с облупленным фасадом. Я почти миновал дом, когда из подъезда донеслось сдавленное женское: «Помогите!»
Когда зовут на помощь, да к тому же это женщина, — раздумывать не приходится. Я побежал к подъезду, рывком распахнул дверь. С лестничной площадки, со второго этажа, снова сдавленно закричали: «Помогите!» В три прыжка вскочил на площадку. И замер, ослепленный белизной женского тела, смятый тем, что увидел. Двое парней заломили женщине руки, гнули ее книзу… нет, не буду описывать то, что увидел. Это и страшно было и отвратительно. Я заорал: «Стой! Что делаете?» Мужик отпрянул от женщины, а парни еще держали ее за руки. «Отпустите сейчас же!» — заорал я пуще. Ударил одного, ударил другого. И они отпустили ее. Рыдая, она сбежала вниз. Хлопнула дверь в подъезде, и я остался один против троих. Мужик загородил мне выход на лестницу, а парни стояли напротив меня. В полумраке у них троих в руках блеснули ножи. Стало тихо-тихо. Ни одна дверь на площадке так и не открылась.
И я решил действовать первым. Как-никак на фронте в рукопашной доводилось участвовать. Главное — выбить у них финки. Они сопели, воняли водочным перегаром. Мелькнуло: «А я почти трезвый! Давай!» С диким воплем ринулся на одного из парней, но тут же изменил рывок и ударил по руке второго. Он выронил нож, пинком я отшвырнул финку в пролет лестницы. Мгновенно обернулся, отбил локтем удар мужика, опять обернулся — отбил удар парня. Они кидались на меня, я уворачивался, отбивался руками и ногами. А кулаки у меня увесистые, а ботинки с железными подковками…
Но и финки, естественно, острые. Я выбил еще у одного, но кто-то другой пырнул меня в плечо. Я свалил его прямым ударом в челюсть, однако раненая рука повисла. Однорукому мне пришлось бы худо, да тут внизу захлопали двери, затопали сапоги, заверещали милицейские свистки. Насильники рванулись наверх, на третий этаж, к чердаку. Я повис на мужике и, как он ни молотил, не выпустил, пока не подоспела милиция. Подумал: «Ее вызвала та женщина. По автомату. Или кто-нибудь из жильцов…» И потерял сознание.
Вот так веселенько встретил Новый год. Естественно, на пару недель угодил в больницу. Покамест лежал, велось следствие, следователь меня навещал не реже, чем мама. На заводе сперва осердились: ввязался в пьяную драку. Разобравшись, вынесли благодарность. Я не огорчился в первом случае и не обрадовался во втором. Меня взволновали не мое героическое участие в этой истории, а сама история, сам факт насилия. Верно, я предотвратил его и этим, как сказал следователь, спас троицу от хорошего срока, теперь их будут судить лишь за попытку группового изнасилования. Но я спас и честь женщины — вот в чем штука! А если бы не оказался случайно рядом, что было бы с ней, с этой женщиной.
Меня мучает: ведь ее судьба могла быть раздавлена. Так безжалостно, так жестоко. И кем? Двумя юнцами, которым скоро идти в армию. И третьим… писать не хочется… Тот, третий, — фронтовик. Значит, такой, как я? И пошел на гнусное преступление. Ненавижу насильников, бандитов, воров, дрянь всяческую…
Иллюзий не строю. В отличие от некоторых, считающих: после Победы люди враз переменятся к лучшему. Нет, этого не будет. Через четыре года мы вернулись к тем рубежам, откуда ушли на войну. Нынче опять те же будни, те же задачи, может быть, даже более трудные, чем до сорок первого. Потому что война ожесточила людей, приучила к крови, к смерти. Но, как и упомянутые некоторые, твердо верую: к лучшему мы будем меняться. Только, увы, медленней, чем желалось бы…»
Да-а, подумал Вадим Александрович, поступок отца не чета моему, когда я в электричке осадил наглеца. Отец действительно человек порыва, ни перед чем не останавливался. И как ему, наверное, горько было убедиться, что фронтовики-то разные бывают. А изменились ли люди к лучшему за эти годы, с сорок шестого? Мне судить не положено, а вот отец вправе. Где-то я, видимо, прочту и об этом, дальше, дальше. Между прочим, когда отец делал запись о «чепе» под утро Нового года, он был моложе меня на два года. Моложе! А как пытается докопаться до сердцевины, разобраться, осмыслить, извлечь уроки! Ну, те, кто прошел войну, набрались ума-разума, научились всерьез задумываться. Правда, в рассуждениях отца хватает и риторики. Но это уж особенность старших поколений.
В последующих записях отец не касался происшествия на Новый год, будто его и не было. Почему? Возможно, хотел побыстрей забыть о том, что подобное возможно? В основном описывал свою работу на производстве, изобретения, над которыми мараковал, технические книги, которые проштудировал. Это было Вадиму Александровичу не очень интересно. Конечно, отец вырисовывался и здесь, так сказать, в технике: трудолюбив, целеустремлен, любит свою специальность. В этом нет ничего примечательного, такими качествами обладают многие. Если уж откровенно, и Вадим Мирошников не лишен их. Но если уж совсем откровенно — в записях ощущались и непосредственность, порывистость, безоглядная решимость. А сможет ли Вадим Мирошников похвастать этими качествами? Черт его знает…
Вот отец написал:
«Чтобы довести «до ума» изобретение, готов на все: потерять работу на заводе, недоедать, недосыпать, ходить в обносках, остаться в одиночестве, биться с любым начальством за свою идею».
Не слишком ли? Зачем же крайности? Полезное изобретение поддержат кому положено. Потерять работу, недоедать, биться с начальством и прочее? Вообще-то, как выяснилось в дальнейшем, отец и в самом деле отважился на это. Тяжелые были для него месяцы, но он не раскаивался, не падал духом, был
