полон надежд: «Победа за мной!» Характер!
А разве вот в этом не характер? Отец без видимого повода вдруг вспомнил, как он потерял и нашел свой орден. На фронте еще.
«На передовой я со своими саперами попал под жесточайший артиллерийско-минометный обстрел. Свое задание мы выполнили — разминировали лощину, по которой стрелковая рота пойдет на немецкие позиции: разведка боем. Не без облегчения выбрался из зоны вражеского огня. И тут обнаружил — на гимнастерке недостает ордена Красного Знамени. Ясно, когда ползали от бугорка к бугорку, от воронки к воронке, орден отцепился. Награды на фронте были у нас повседневно на груди. Не столько ради красы, сколько — куда их девать? В вещмешок? Так вещмешки на маршах терялись запросто. А если тебя ранит и уволокут в медсанбат, в госпиталь? Пусть волокут — ордена и медали при тебе… Между прочим, у меня в роте был случай, когда пуля угодила в орден Красной Звезды, отколола эмаль с лучика. Выходит, орден спас жизнь солдату… Ну, короче, решил я идти назад, искать свое Знамя. Меня отговаривали: погоди, мол, вот стихнет обстрел… И я рубанул: «Нет, ждать не могу. Орден мне дали не за красивые глаза, это знак моей воинской чести… При таком обстреле его может засыпать землей…» Ординарец увязался за мной, и мы опять поползли под снарядами и минами, обшаривая глыбы вывороченного суглинка. И чудо: в этом месиве орден нашелся! Как я счастлив был…»
И чуть ниже другая запись:
«Мой однополчанин (после войны в столице осел, на москвичке женился) поразил меня. Столкнулись в метро, я кинулся обнимать его, начал припоминать, в какие переделки мы попадали с ним на фронте, а он ка-ак оборвет: «Замолчи! Ничего не желаю слышать о войне! Сыт ею по горло! Объелся войной!» Оказалось, что не читает книг, не смотрит фильмов о войне — по той же причине. Для меня это как обухом по затылку. «Ничего не хочу знать о войне…» Как же это? Да, на фронте было неимоверно тяжко, кровь, муки, смерть. Но во имя чего? Во имя спасения Родины. Мы вправе гордиться тем, что были на войне, и тем, что с нами было на войне. Справедливости ради отмечу: больше я таких фронтовиков не встречал. Психика, что ли, не выдержала? Другого объяснения не нахожу…»
Часа в три ночи на кухне объявилась заспанная Маша в халатике, обняла его сзади за шею, щекоча завитушками, прошептала в ухо:
— Эти тетради отнимают у меня супруга! Ты не запамятовал, что женат?
Мирошников ощутил спиной крепкую, тугую, как у девушки, грудь и еле слышно засмеялся:
— Извини, Машучок!
Утром они едва не проспали.
Отметить девять дней со дня смерти Александра Ивановича пригласили институтских, Аделаиду Прокофьевну и — не поверить себе! — Ричарда Михайловича с супругой. Профессор Синицын долго и витиевато благодарил, сказал, что приедет, тем паче чертежи нужно взять, не исключено, приедет и Голошубин, другие не смогут. Аделаида Прокофьевна согласилась прибыть, хотя опять была звана в этот вечер к директору торга. А Ричард Михайлович, по сути, напросился сам. Это было невероятно, с подчиненными он держался строго, на официальной ноге, ни с кем не поддерживал тесных отношений. А тут вдруг как бы невзначай спросил зашедшего с бумагами на подпись Мирошникова:
— Что, Вадим Александрович, завтра уже девятый день со дня смерти родителя?
— Девятый. — Вадим Александрович не ожидал такого вопроса.
— Отмечать будете?
— Конечно, Ричард Михайлович. Как не отметить.
— А начальника не приглашаете? — шутливо сказал Ричард Михайлович.
— Мы будем рады… Если сможете… с супругой… приезжайте, пожалуйста… — Мирошников запутался в своем лепете и умолк.
— Приедем, — веско сказал Ричард Михайлович.
И приехал. С женой — миловидной блондиночкой этак лет на пятнадцать моложе себя и с родинкой на лбу, как у индийской актрисы. И еще — у молоденькой седая прядка, то ли своя, то ли, что вероятней, крашеная. Было достоверно известно, что Ричард Михайлович ни к кому из подчиненных в гости не ходил, но на х а л я в у, то есть на дармовщинку, на приемах иногда перебирал. Мирошников был свидетелем и при случае поддерживал патрона за локоть, усаживая в машину. Почему же пошел к Мирошникову?
Ричард Михайлович был не только директор фирмы, но и — бери выше — метил в генеральные директоры объединения. Перспектива вполне реальная, если учесть, что с нынешнего поста как раз и попадают в кресло главы объединения. С предшественником Ричарда Михайловича случилось непредвиденное: как водится, его, молодого и цветущего, взяли на п о д с а д к у к генеральному директору объединения, усохшему, болезненному старику под семьдесят, — правильно, пора и на пенсию, нужна замена. Однако что получилось? Молодой, цветущий вдруг заболевает раком легких и помирает, а болезненный старик живет и работает как ни в чем не бывало. Теперь вот появился Ричард Михайлович — опять на подсадку. Вообще-то здоровяк…
И аппетит у него завидный: опрокинув чарку, с хрустом грызет соленые огурчики, капусту, зубами рвет куриную ногу, челюсти размеренно работают, желваки вспухают, как будто Ричард Михайлович сердится. Но он не сердит, наоборот, шутить изволит, любезничает с Аделаидой Прокофьевной. А затем принимается за Машу, сидящую рядом: шепчет ей на ухо, слегка обнимает за плечи. Жена Ричарда Михайловича не обращает внимания на его ухажерство, а Маша натянуто улыбается. Ей неприятна фамильярность гостя, однако гость есть гость, к тому же нужный, она это понимает. Понимает и Вадим Александрович, хотя и ему неприятно поведение Ричарда Михайловича.
«Черт с ним, стерплю, — думает Мирошников. — Да и ничего страшного не происходит».
Институтские пили мало. Семен Семенович Голошубин, взяв Мирошникова за пуговицу пиджака, распространялся о важности и трудности административно-хозяйственных деяний, а профессор Синицын принялся повествовать о том, как однажды за Байкалом Мирошников-старший спас ему в экспедиции жизнь: Петр Филимонович оступился, упал со скользкого камня в студеную речку, его понесло, и он утонул бы, не кинься на выручку Александр Иванович — вытащил, откачал, отнес в палатку, дал спирту. Петр Филимонович рассказывал возбужденно, тряс узкой, клинышком, желто-сивой бородкой, сверкал стеклами пенсне.
«Экзотическое происшествие, — подумал Вадим Александрович. — Тайга, пади, сопки, медведи, спирт. И, конечно, тоннели в гранитных горах… Но что об отце вспомнили — это вообще-то правильно…»
Рассказывая, Петр Филимонович обращался к нему, и это почему-то беспокоило и даже раздражало. Хотя, впрочем, зачем же раздражаться, если речь ведут о твоем отце? Да, он был, как сейчас говорят, по всем параметрам незаурядный, цельный, сильный человек — это хорошо, этому можно позавидовать. Только говорить об этом слишком много, наверное, необязательно.
Неожиданно профессор Синицын круто сменил тему, вроде бы ни с того ни с сего сказал:
— Александр Иванович говаривал: вот мы поругиваем молодежь, такая она, мол, и сякая, а, между прочим, кто ж отвечает за то, что она подчас такая и сякая? Не мы ли, не старшие ли поколения? Не во всем мы, видимо, были для нее примером… С рассуждениями Александра Ивановича я согласен — с поправкой: вина старших поколений очевидна, но ведь кое-что зависит и от самой молодежи, от каждого молодого человека — каков он. Нельзя все перекладывать на старших…
Отец, пожалуй, прав. Но прав по-своему и Петр Филимонович, который не так-то прост, как кажется на первый взгляд. И Вадим Александрович попристальней вгляделся в лицо старого, больного и, очевидно, одинокого человека, которому бы на пенсию, но понимаешь: без привычного труда, без коллектива он быстренько начнет сдавать.
А Ричарда Михайловича между тем заносило все больше. Красный, распаренный, он закатывался беспричинным хохотом, хватал то Машу, то Аделаиду Прокофьевну за руки, целовал, бормоча телячьи нежности. А Мирошникову подмигнул по-свойски:
