заставлять мужчин слушать. Удивительно было видеть даже таких мужчин, как майор Райт или капитан «Протеа Касл», которые слушали девушку молча и внимательно, без снисходительных мужских улыбок, когда Сантэн говорила серьезно.
«Она еще ребенок, — удивлялась Анна, — а они обращаются с ней, как со взрослой женщиной. Нет, больше того, они считают ее равной себе».
Это было поистине поразительно.
Здесь мужчины выказывали юной девушке уважение, которого тысячи других женщин во главе с Эммелин Пенкхерст и Энни Кенни[39] так страстно добивались, бросаясь под скаковых лошадей, голодая и томясь в тюрьме — до сих пор безуспешно.
Сантэн заставляла мужчин слушать, и очень часто они поступали так, как она хотела; она не пренебрегала тонкими хитростями, к которым на протяжении веков вынуждены были прибегать женщины; но Сантэн добивалась своего, добавляя логику, разумные доводы и силу характера. Противостоять всему этому (вкупе с привлекательной улыбкой и взглядом темных бездонных глаз) было невозможно.
Например, ей потребовалось всего пять дней, чтобы майор Райт отменил свой запрет касательно нижних палуб.
Хотя дни Сантэн были заполнены до последней минуты, она ни на мгновение не забывала о своей конечной цели. И с каждым днем стремление к земле, где родился Майкл и где родится его сын, становилось все сильнее.
Как бы она ни была занята, она никогда не забывала о полуденных наблюдениях за солнцем; за несколько минут до урочного часа она в развевающейся форменной юбке вбегала на мостик и, задыхаясь, спрашивала:
— Разрешите присутствовать, сэр?
И вахтенный офицер, поджидавший ее, отвечал по уставу:
— Разрешаю. Вы как раз вовремя, Солнышко.
Она зачарованно смотрела, как штурманы становились на крыло мостика, поднимали секстанты и проводили полуденные измерения высоты солнца, потом определяли пройденное кораблем расстояние, направление движения и наносили все это на карту.
— Вот мы где, Солнышко. 17 минут 23 секунды южной широты. Сто шестьдесят морских миль на северо-запад от устья реки Гунене. Через четыре дня придем в Кейптаун, если позволят Бог и погода.
Сантэн внимательно изучала карту.
— Значит, мы уже у берегов Южной Африки?
— Нет, нет! Это Немецкая Западная Африка. Это была одна из колоний кайзера, пока два года назад ее не захватили южноафриканцы.
— Что там? Джунгли? Саванны?
— Нет, гораздо хуже, это одна из самых страшных пустынь на свете. Сантэн покидала штурманскую рубку, снова выходила на крыло мостика и смотрела на восток, в сторону огромного континента, который оставался за горизонтом.
— Ах, скорей бы, наконец, увидеть Африку!
Лошадь была порождением пустыни. Ее далекие предки носили по пламенеющим пескам Аравии королей и вождей бедуинов. Ее кровных родичей крестоносцы забрали на север, в более холодный климат Европы, а сотни лет спустя этих лошадей снова привезла в Африку немецкая колониальная экспедиция и вместе с кавалерийскими эскадронами Бисмарка высадила в порту Людерицбухт. В Африке этих лошадей скрестили с выносливыми мохнатыми бурскими лошадьми и животными готтентотов, и возникла порода, вполне уместная в суровых условиях и пригодная для трудной работы.
У этой лошади были широкие ноздри и красивая голова арабского типа, широкие лопатообразные копыта, позволяющие передвигаться по мягкой поверхности пустыни, объемистые легкие в бочкообразной груди, светлая гнедая масть, отражающая солнечные лучи, густая шерсть, предохраняющая и от палящего полуденного жара, и от холода пустынных ночей, и ноги и сердце, позволяющие нести всадника к далеким туманным горизонтам и за их пределы.
Всадник на этой лошади тоже был смешанных кровей и, как и лошадь, житель пустыни, ее бескрайних просторов.
Его мать приехала из Берлина, когда ее отца назначили заместителем командующего военными частями в Немецкой Западной Африке. Она познакомилась с молодым буром из семьи, богатой только землей и духом, и вопреки сопротивлению семьи вышла за него замуж. Лотар, единственный ребенок в этом союзе, по настоянию матери уехал завершить образование в Берлин.
Он был хорошим учеником, но разразившаяся бурская война помешала ему учиться. Мать узнала о его решении записаться в бурскую армию, когда он без предварительного уведомления вернулся в Виндхук. Она была из семьи военных и гордилась, что Лотар со слугой-готтентотом и тремя запасными лошадьми уехал на поиски отца, который уже воевал в армии буров.
Лотар нашел отца и дядю, легендарного бурского командующего Кооса Деларея, у Магерсфонтейна и два дня спустя, когда англичане попытались пройти через холмы Магерсфонтейна, чтобы снять блокаду с Кимберли, принял боевое крещение.
За пять дней до начала этой битвы Лотару Деларею исполнилось четырнадцать, и еще до шести утра он убил своего первого англичанина. Это была гораздо менее трудная цель, чем сотни антилоп-чеканов и куду, которых ему довелось подстрелить.
Лотар, один из пятисот отборных — лучших — стрелков, стоял у бруствера траншеи, которую помогал рыть вдоль подножия магерсфонтейнских холмов. Мысль вырыть окопы и использовать их как прикрытие поначалу не понравилась бурам, которые по сути своей были искусными наездниками и любили повсюду быстро скакать верхом. И все же генерал Деларей убедил их опробовать эту новую тактику. В обманчивом свете раннего утра шеренги ничего не подозревавшей английской пехоты набрели на траншеи.
Во главе наступавших туда, где лежал Лотар, шел мощный, плотного сложения человек с огненно- рыжими бачками. Он двигался на дюжину шагов впереди шеренги, его шотландский килт весело колыхался, тропический пробковый шлем был залихватски надвинут на один глаз, а в правой руке поблескивала обнаженная сабля.
В этот миг над холмами Магерсфонтейна взошло солнце, и его свет, оранжевый, как спелые апельсины, затопил открытый, ровный вельд. Ряды наступавших горцев высветило как в театре — что было очень удобно для стрельбы, ведь буры шагами измерили расстояние перед своими окопами и разметили его горками камней.
Лотар прицелился британцу в середину лба, но, как и другие, медлил, испытывая странное нежелание стрелять, ибо это не слишком-то отличалось от убийства. И тогда, словно по собственной воле, «маузер», подпрыгнув, ударил его в плечо, и, как показалось, откуда-то издалека донесся треск выстрела. Шлем слетел с головы офицера и покатился, а его самого отбросило на шаг назад. Он вскинул руки. До Лотара донесся звук удара пули о человеческий череп, похожий на звук падения спелого арбуза на каменный пол. Сабля сверкнула на солнце, выпав из руки, британец в медленном, почти изящном пируэте осел в низкий жесткий кустарник.
Сотни солдат-горцев весь этот день пролежали в нескольких десятках шагов перед окопами, пригвожденные к земле. Ни один не смел поднять голову, потому что их стерегли с ружьями в руках едва ли не лучшие стрелки на свете.
Африканское солнце обожгло британским солдатам колени ниже килтов так, что кожа распухла и лопалась, подобно перезрелым плодам. Раненые кричали, просили воды, и среди буров были такие, кто из окопов бросал им фляги с водой. Но они не долетали.
Хотя Лотар с тех пор убил пятьдесят человек, этот день он будет помнить всю жизнь. Он всегда отмечал его как день, когда стал мужчиной.
Лотара не было в числе тех, кто бросал фляги. Напротив, он застрелил двоих солдат, которые ползли по-пластунски, чтобы добраться до воды. Его ненависть к англичанам, унаследованная от отца, впитанная с молоком матери, в тот день по-настоящему расцвела и в последующие годы принесла плоды.
Англичане охотились за ним и его отцом по всему вельду, как за дикими зверями. Любимая тетя и три кузины Лотара умерли в английских концентрационных лагерях от дифтерии, белого больного горла, но
