восхвалять усилия старика. — Во всем племени сан никогда не было охотника, равного тебе!
О’ва, ничуть не смущенный, только пыжился, слушая откровенную лесть жены, а Х’ани на мгновение отвернулась, и ее глаза блеснули, посылая Сантэн тайное женское сообщение.
«Они совсем как малые дети, — явно говорила ее улыбка. — От восьми до восьмидесяти они остаются детьми». Сантэн снова рассмеялась, захлопала в ладоши и присоединилась к пантомиме восхваления.
— О’ва умный, О’ва хороший!
Старик наклонял голову с видом серьезным и значительным.
До полнолуния оставалось всего четыре дня, и, когда поели, луна была до того яркой, что дюны отбрасывали темные тени. Все были еще слишком взбудоражены появлением тумана, чтобы ложиться спать. Сантэн старалась следить за разговором бушменов и даже участвовать в нем.
Теперь она знала четыре щелкающих звука языка сан, а также гортанное придыхание, словно говорящий задыхался.
Однако интонации она еще понимала с трудом. Разные тоны были почти неотличимы для западного уха, и только в последние несколько дней Сантэн догадалась об их существовании.
Она по-прежнему удивлялась тому, что Х’ани произносит словно бы совершенно одинаковые слова и раздражается, когда Сантэн не замечает разницы. Потом, совершенно внезапно, как будто из ушей достали воск, Сантэн отчетливо различила пять тонов: высокий, средний, низкий, восходящий и нисходящий, которые меняли не только значение слова, но и его отношения со всем предложением.
Это было трудно и вместе с тем заманчиво. Сантэн села поближе к Х’ани, чтобы наблюдать за ее губами, и вдруг с каким-то странным удивлением вздохнула, схватившись обеими руками за живот.
— Он шевельнулся! — Голос Сантэн был полон удивления. — Он шевельнулся, ребенок шевельнулся!
Х’ани сразу поняла, быстро протянула руку, подняла короткую рваную юбочку и потрогала живот Сантэн.
В глубине тела Сантэн ощутила новое движение жизни.
— Ай, ай! — закричала Х’ани. — Чувствуй его! Чувствуй, как он лягается, словно жеребец зебры!
Из ее раскосых «китайских» глаз потекли крупные слезы радости, побежали по глубоким морщинам щек; они сверкали в свете почти полной луны.
— Такой сильный, такой смелый и сильный! Почувствуй его, старый дедушка!
О’ва не мог отказаться от такого приглашения, и Сантэн, которая, задрав юбку, стояла на коленях, освещенная пламенем костра, не почувствовала смущения, когда старик притронулся к нижней части ее живота.
— Это очень благоприятное событие, — торжественно объявил О’ва. — Мне подобает танцевать, чтобы отметить его.
О’ва встал и танцевал в лунном свете в честь не родившегося еще ребенка Сантэн.
Луна опустилась в темное, уснувшее море, а небо над землей уже становилось оранжевым, как спелый апельсин. Приближался день. Сантэн проснулась и несколько секунд лежала с открытыми глазами. Ее удивило, что старики все еще спят возле потухших углей вчерашнего костра, но сама она заспешила, зная, что дневной переход начнется еще до восхода солнца.
На приличном расстоянии от стоянки она присела на корточки, чтобы облегчиться, а затем стащила с себя лохмотья и побежала в море. Задыхаясь от бодряще-холодной воды, обтерлась, набирая пригоршнями песок. Натянув одежду на мокрое тело, прибежала обратно в лагерь. Оба старика по-прежнему были укутаны в свои кожаные покрывала и лежали так тихо, что на миг Сантэн охватила паника. Но тут Х’ани закашлялась и пошевелилась.
«Ну, по крайней мере они живы», — улыбнулась Сантэн и собрала свои немногие пожитки, чувствуя себя образцом добродетели: обычно Х’ани приходилось ее подгонять. Но вот старуха пошевелилась и что-то сонно пробормотала.
Сантэн поняла только слова «ждать, отдых, спать». А Х’ани снова легла и закрыла голову плащом.
Сантэн удивилась. Она подбросила веток в костер, раздула огонь и села ждать.
Над дюнами поднялась Венера, бледная утренняя звезда, она быстро гасла, уступая восходу солнца, а старики все спали. Сантэн начало раздражать их бездействие. Она уже была так сильна и здорова, что с нетерпением ждала каждого дневного перехода.
Только когда солнце поднялось над вершинами дюн, Х’ани села, зевнула, рыгнула и почесалась.
— Идем?
Сантэн использовала восходящую интонацию, которая превращала слово в вопрос.
— Нет, нет. — Х’ани сделала отрицательный жест. — Подождем ночи, луны, тогда пойдем.
И она быстро показала пальцем на дюны.
— Пойдем в глубину суши? — спросила Сантэн, не уверенная, что верно поняла.
— Да, — подтвердила Х’ани, и Сантэн ощутила дрожь внутри.
Они наконец покинут морской берег.
— Пойдем сейчас? — нетерпеливо спросила Сантэн.
Дважды за последние дни, когда останавливались и разбивали лагерь, Сантэн забиралась на вершину ближайшей дюны и смотрела в сторону материка. Однажды ей показалось, что она видит на фоне вечернего неба очертания далеких гор, и захотелось побыстрее уйти от этого однообразного приморского пейзажа в загадочную глубину.
— Пойдем сейчас? — возбужденно повторила она. Подошедший к костру О’ва насмешливо рассмеялся.
— Обезьяне не терпится встретиться с леопардом, — сказал он, — но стоит послушать ее крики, когда она его встретит!
Х’ани неодобрительно защелкала и повернулась к Сантэн.
— Сегодня мы отдыхаем. Ночью начнем самую трудную часть пути. Ночью, Нэм Дитя, ты поняла? Сейчас отдыхай.
— Ночью, — повторила Сантэн.
— Теперь отдыхай.
Но Сантэн ушла из лагеря и снова поднялась по скользящему песку на вершину дюны.
В четырехстах футах под ней две крошечные человеческие фигуры на берегу казались незначительными точками.
Сантэн вгляделась в местность и увидела, что дюна, на которой она стоит, всего лишь предгорье перед гигантскими песчаными горами, встающими перед ней.
Их цвет постепенно переходил из бледно-желтого в золотисто-оранжевый, потом в светло- коричневый и кроваво-красный, но за дюнами Сантэн опять почудились призрачные пики скалистых зубчатых гор. Пока она стояла, небо у горизонта стало молочно-голубым, воздух задрожал и сделался прозрачным; из пустыни пахнуло жаром, и в этом слабом дуновении чувствовалось опаляющее дыхание песков. Сантэн невольно отступила, а над раскаленной землей уже повисла колеблющаяся дымка зеркально-обманчивого миража.
Она повернулась и пошла обратно в лагерь. Х’ани и О’ва даже сейчас не сидели без дела. Старый бушмен вырезал из кости наконечники для стрел, а его жена создавала новое ожерелье, выбирая из расколотого страусового яйца кусочки и обтачивая их с помощью двух камешков, так что они становились похожими на монетки. Затем острой костяной палочкой она осторожно сверлила в них дырки и нанизывала на длинную тонкую жилку.
Глядя, как она работает, Сантэн вспомнила Анну. Она снова встала и вышла из лагеря, и Х’ани, оторвавшись от нитки бус, посмотрела ей вслед.
— Нэм Дитя несчастна, — сказала она.
— Вода в бутылках и пища в животе, — ответил О’ва, заостряя очередную стрелу. — У нее нет причин быть несчастной.
— Она тоскует по своему клану, — прошептала Х’ани. Старик не ответил. Оба молчали, вспоминая
