Они напились из яиц-бутылок, а затем О’ва отломил с высохшего дерева ветку и обточил ее с одного конца так, чтобы налезал сделанный из буйволиной кости наконечник копья; наконечник он достал из своего мешка. Привязав его, он взвесил в руке тяжелое оружие, будто проверял его крепость.
— Пора идти за быком, — объявил он и повел женщин по равнине.
Первое впечатление Сантэн оказалось верным. Они миновали страну дюн, но лежащая впереди равнина была не менее страшной, а мертвые деревья необычных очертаний придавали ей сюрреалистический и потусторонний вид.
Сантэн гадала, как давно погиб этот лес, и вздрогнула, поняв, что деревья могли простоять так тысячи лет, сохраненные сухим воздухом, как мумии фараонов.
О’ва шел по следу стада, и даже на участках равнины, покрытых жестким булыжником, где Сантэн не замечала никаких признаков прошедшего стада, маленький бушмен двигался уверенной рысцой. Он остановился только чтобы подобрать древко своей стрелы, лежащее у мертвого ствола, о который терся самец. О’ва показал стрелу женщинам.
— Смотрите. Колючки застряли.
Наконечник стрелы отсутствовал. О’ва нарочно смастерил стрелу так, чтобы отравленный наконечник легко обламывался.
Быстро светало. Х’ани, шедшая перед Сантэн, куда-то показала своей заостренной палкой. Вначале Сантэн не поняла, на что она показывает, потом увидела на земле небольшой сухой стебель с коричневыми высохшими листьями. Это было первое растения с тех пор, как они ушли от океана.
Теперь Сантэн знала, куда и как смотреть, и потому замечала другие растения, бурые, сожженные. Их присутствие как будто ничего не означало, но она уже достаточно узнала пустыню, чтобы догадываться, что там под поверхностью. Ее настроение заметно улучшилось, когда она заметила первые редкие пучки серебристо-серой пустынной травы. Дюны остались позади, и земля вокруг оживала.
Утренний ветерок, который помог О’ва во время охоты, не утихал, поэтому жара была не столь угнетающей, как в стране дюн. Бушмены держались свободнее и беззаботнее. Даже без уверений Х’ани «теперь хорошо, еда, вода скоро» Сантэн понимала — самая трудная часть пути позади.
Но и сейчас Сантэн пришлось щурить глаза, затеняя лицо капюшоном. Низкое солнце уже рассыпало свои лучи ослепительными искрами белого света, отражаясь в осколках слюды и ярких гладких камешках, покрывавших равнину. Небосвод сиял горячим радужным блеском, в котором растворился горизонт, все краски вокруг размылись, изменив очертания и формы вещей.
Далеко впереди Сантэн увидела лежащую горбатую тушу; четыре самки преданно держались возле своего павшего самца. Они оставили его только когда короткая вереница людей приблизилась на милю, и тогда ускакали в мерцающем дневном мареве.
Самец лежал точно так, как изобразил О’ва; он тяжело дышал и так ослабел от яда, что понурил голову, покачивая из стороны в сторону длинными острыми рогами. Глаза сернобыка, в изогнутых, длинных, как у прекрасной женщины ресницах, блестели от слез. Когда О’ва приблизился, самец попытался встать; он взмахнул острыми рогами, которые способны проткнуть взрослого льва, угрожающе повел ими по дуге, но потом снова осел.
О’ва осторожно обошел его; он казался ужасно хрупким рядом с тушей животного; бушмен выжидал, приготовив свое неуклюжее копье, но самец повернулся полупарализованным телом, чтобы оставаться головой к нему. Наконечник по-прежнему свисал из раны за ухом, красивая маска черно-белых полос на морде была измазана темной свернувшейся кровью.
Сантэн снова вспомнила Нюажа, и ей захотелось, чтобы страдания животного быстрее кончились. Она сбросила с плеч сумку, сняла юбку и, держа ее, как плащ матадора, стала боком подбираться к поверженному самцу с тыла.
— Приготовься, О’ва, приготовься!
Сернобык обернулся на ее голос, и Сантэн взмахнула юбкой-пелериной. Самец резко дернулся в ее сторону, со свистом рассекая воздух рогами, словно тесаком, и с ожесточением колотя огромными копытами по земле, но Сантэн проворно отскочила прочь.
В этот миг О’ва ринулся вперед и вонзил копье быку в горло, проталкивая костяной наконечник как можно глубже, дергая и крутя им в поисках сонной артерии. Алая кровь брызнула фонтаном, похожим в свете солнца на перо фламинго, и, отпрянув, О’ва смотрел, как антилопа умирает.
— Спасибо тебе, великий бык. Спасибо, что позволил нам жить.
Втроем они перевернули тушу на спину, но когда О’ва приготовился сделать своим кремневым ножом первый надрез, Сантэн раскрыла складной нож и протянула бушмену.
О’ва колебался. Он никогда не держал в руках такое прекрасное орудие. Ему казалось, что оно приклеится к его пальцам и он не сможет его вернуть.
— Возьми, О’ва, — попросила Сантэн и, видя, что старик по-прежнему колеблется и с робким почтением смотрит на нож, вдруг во вспышке озарения поняла причину враждебности к ней О’ва.
«Он хочет этот нож, он его жаждет». Она с трудом сдержала смех.
— Возьми, О’ва.
Маленький человек медленно протянул руку и осторожно взял нож. Он любовно поворачивал его в пальцах. Гладил сталь, ласкал лезвие, потом проверил остроту на подушечке большого пальца.
— Ай! — Все вскрикнули, когда сталь рассекла кожу и вызвала появление цепочки капель крови на подушечке. — Какое оружие! Ты только посмотри, Х’ани! — Он гордо показал раненый палец. — Посмотри, какой он острый!
— Мой глупый супруг, им нужно резать добычу, а не охотника!
О’ва довольно засмеялся этой шутке и занялся работой.
Прежде всего левой рукой он взял мошонку самца, вытащил ее и отсек одним ударом.
— Ай, какой острый!
Он отложил мошонку: яички, печеные на огне, — настоящее лакомство, а из мягкой шкуры мешочка получится отличное вместилище для головок стрел и других мелких ценных предметов.
Начав с раны между задними ногами самца, бушмен сделал на шкуре неглубокий надрез, наклоняя лезвие вперед так, чтобы не проткнуть брюхо. Придерживая кожу загнутым указательным пальцем, он вел разрез вверх по животу до передних ног и дальше, по горлу, дойдя до подбородка. Потом сделал круглые надрезы вокруг шеи оленя и под коленями на сухожилиях на всех четырех ногах и стал резать с внутренней стороны ног, пока не добрался до первого длинного надреза на животе. Вместе с женщинами, которые тянули за белую изнанку кожи, упираясь в голубые, как мрамор, мускулы, покрытые прозрачной пленкой, он цельным куском содрал шкуру с туши. Она отделилась от туловища с мягким потрескиванием, и ее расправили на земле мехом вниз.
Потом О’ва вспорол сернобыку брюхо и, действуя с точностью хирурга, выложил на эту кожаную простыню тяжелые мокрые внутренности.
Х’ани отошла и стала срывать пучки тонкой, светлой пустынной травы. Ей пришлось изрядно отойти, потому что травы было мало, ее пучки росли далеко один от другого. Вернувшись, она аккуратно закрыла травой верх кастрюли, сделанной из тыквы. О’ва разрезал скользкий бычий рубец и вытащил из него две полные пригоршни содержимого. Вода закапала из непереваренной пищи раньше, чем бушмен начал выжимать ее.
Используя траву как сито, О’ва наполнил тыкву и обеими руками поднес к губам. Он пил большими глотками, закрыв глаза от удовольствия; опустив сосуд, он громогласно рыгнул, счастливо улыбнулся и передал его Х’ани. Та стала шумно пить, закончила отрыжкой и одобрительным возгласом, утерла рот тыльной стороной ладони и протянула тыкву Сантэн.
Девушка посмотрела на светлую зеленовато-коричневую жидкость. «Это всего лишь сок растений, — уговаривала она себя. — Он еще не смешался с жидкостями желудка».
И она поднесла тыкву к губам.
Пить оказалось легче, чем она ожидала; сок напоминал настой целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Отдав пустую тыкву О’ва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантэн вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт-Омме, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести
