не хуже будет твоего Керенского…
Гречка схватил Омельяненко за грудь и стал трясти.
— Заберите этого разбойника! — хрипел Григор.
— К стенке его, паразита! — хрипел и Гречка.
Все кричали, все волновались.
Только Максим Велигура не вмешивался в кутерьму. Он продолжал косить — белая копна на его голове с каждым взмахом взлетала и снова падала. Коса его уже выбелилась о стерню и сверкала под солнцем. Прокос врезался в поле широкой полосой.
Унтер свистка не нащупал, но нащупал шнур от кобуры, выхватил наган и выстрелил в воздух.
Выстрел хлестнул как бич, и у людей сразу точно языки отнялись. Умолк Григор, осекся Гречка, молчал Авксентий.
В тишине унтер охрипшим голосом подал команду:
— От-де-ле-ние!
Он крикнул “товсь”, — и двое или трое бородатых ополченцев послушно вскинули винтовки на руку. Остальные растерянно топтались на месте, но винтовки на руку не взяли.
Но тут подбежали экономические — а там кроме девчат было и несколько хлопцев — и сразу схватили ополченцев за руки: и тех, кто поднял винтовки, и тех, кто держал их у ноги.
Тишины как не бывало. Снова поднялся крик. Унтер топал ногами. Ополченцы сами протягивали винтовки — нате, берите! И экономические брали.
А Гречка звал:
— Становись на поле, народ! Все давайте станем! И к машинам станем! Выкосим все поле! И развезем по хатам! Пускай генерал Корнилов голым задом на стерню сядет! Контра! За что мы, люди, боролись? За что кровь проливали?..
И народ становился.
Капрал Олексюк подошел к вспотевшему, тяжело дышащему Авксентию и отрапортовал, приложив два пальца к козырьку кепи:
— Пан товарищ! Докладываю как члену Центральной рады! — Он говорил серьезно, даже торжественно, но вдруг улыбнулся и закончил весело: — Народ погнал нас с поля, так что команда пленных уходит назад, в казарму!
Он не стал ждать ответа, сделал четко “на месте кругом” и скомандовал своим:
— До служби! Пзір!
Обрадованные австрийцы вмиг построились на дороге по четыре в ряд и подравнялись.
Капрал Олексюк снова подал команду, колонна австрийцев дала ногу и двинулись за село, в экономию, где находилась их казарма. Косы они положили на плечи, острием вниз, и лезвия, синие, так и не выбеленные стерней, тускло поблескивали под высоко поднявшимся солнцем.
Капрал скомандовал в третий раз, и австрийцы запели свою любимую — и грустную и веселую — песню: “Зажурились галичанки”.
Были среди ста двадцати и чехи, и словаки, и словенцы, и сербы, и хорваты, и поляки; даже два венгра-гонведа и один немец-кирасир прибились к этой группе на этапном пункте. Но больше всего было здесь галичан из украинского легиона, и потому песни в команде пелись, как всегда, украинские.
Стражники-бородачи поплелись следом.
— Ружья, ружья возьмите! — кричали им из толпы.
И хлопцы догоняли ополченцев и совали им в руки оружие, — ведь записано оно за каждым под личным номером, и отвечать пришлось бы людям перед начальством, ежели что…
Унтер тащился и хвосте. Он оглядывался, плевался и грозил кулаком неведомо кому.
Становилось жарко. Все затихло от зноя. Даже кулики на болоте больше ни свистели…
ПЕРВЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕНЬ
Петлюре было ясно: мобилизованные воевать не хотят.
“Полуботьковский инцидент” не представлял исключения: в Чернигове, Полтаве, Одессе и Екатеринославе украинизированные батальоны тоже отказались ехать на фронт. Украинской армии из украинизированных частей фактически не существовало…
Но откуда взять национально-сознательный элемент, который добровольно возьмет винтовку и с охотой пойдет на позиции воевать до победного конца?
В раздумье и расстройстве поглядывал Петлюра в окно.
За окном лил дождь, по-осеннему мелкий и надоедливый. Дома по ту сторону улицы виднелись словно сквозь завесу, по земле стлался туман, с неба нависали лохматые тучи.
Петлюра сидел и собственном кабинете — в служебном кабинете генерального секретаря по военным дедам. Керенский не соврал: Временное правительство признало Генеральный секретариат Центральной рады, — положение к Петрограде было трудное. Но с автономией Украины дело пришлось замять. Само собой понятно, что второй “универсал”, о том, что автономия не войдет в силу до Учредительного собрания, пришлось только опубликовать в газетах, а о торжественном молебствии на Софийской площади речи уже не было.
Петлюра позвонил — на столе стоял, как положено, серебряный колокольчик — и скачал хорунжему Галчко, едва она появилась на пороге:
— Сегодня у нас день аудиенций. Прощу строго следить за очередью.
— Слушаю, пан генеральный секретарь! — Панна Галчко щелкнула каблуками и тут же щелкнула вторично.
— Что такое?
— Прошу прощения, пан генеральный секретарь… В городе опять неспокойно…
— Неспокойно? Что случилось?
— Вооруженные анархисты напали на Лукьяновскую тюрьму. Стража разогнана, арестанты выпущены на волю. Сто девять человек, пан генеральной секретарь!
— Сто девять заключенных? — Петлюра всполошился. — Анархисты? Большевики? Полуботьковцы?
— Никак нет, пан генеральный секретарь: уголовные, разбойники с большой дороги, ночные налетчики, хулиганы…
— А! — рассердился Петлюра. — Что же вы мне голову морочите!.. Извините, панночка, но это уже забота милиции! Прошу пустяками не отвлекать моего внимании от государственный дел!.. Кто ожидает приема?
— Чотарь Мельник и пан дабродий Тютюнник, пршу пана.
— А-а! Значит, прибыл ваш Мельник? А Оберучев выдал ему какой-нибудь приличный документ?
— Так, пршу пана генерального секретаря: согласно легитимации чотарь Мельник выписан из этапа военнопленных и передан в распоряжение Центральной рады для культурно-просветительной деятельности — для воспитания русского патриотизма в лагерях пленных для австрийских украинцев.
— Чудесно! Зовите вашего Мельника!
Именно Мельник и был сейчас нужен Петлюре до зарезу. Рекомендация руководителя национального дела в Галиции митрополита Шептицкого свидетельствовала, что его личный секретарь, молодой кандидат
