жизнь, и улыбка опять расцветала на его лице.
Причины для такого поведения были достаточна веские.
Только вчера Тося, смущаясь и пряча лицо, призналась Даниле что не позднее чем к концу осени им с Данилой надо ждать ребеночка…
И вот со вчерашнего дня — что бы Данила ни делал, о чем бы ни думал — и голове вертелось одно: он — отец!.. И это было так непостижимо что додумать мысль до конца не удавалось, приходилось начинать сначала, и вообще неизвестно было, что же, собственно, надо думать? Возникала все время одна картина: он тетешкает “что-то”, и это “что-то” орет благим матом, а маленькая Тоська стоит перед ним и грозно покрикивает, чтоб он не уронил это “что-то” и не расшиб…
Харитон, глядя на блаженное выражение лица приятеля, то бушевал, то расстраивался:
— Ей-богу, свихнулся! Тебя что — камнем по голове стукнуло или сам головой о камень ударился? Не гляди ты на меня, как малахольный! Тьфу!..
Но от мысли о друге Харитона то и дело отклевали высокие обязанности, и он накидывался на прохожего, который, идя своей дорогой, вдруг попадал в запретную зону у театра Бергонье.
— Эй, гражданин, — орал, размахивая берданкой, Харитон. — Мало вам места на Фундуклеевской? Шли бы по тому тротуару — здесь не разрешается!
Милиционеры немедленно поднимали крик:
— Обратите внимание, граждане! Будьте свидетелями! Совдепы уже революционную свободу личности ограничивают! Видели? Гражданам свободной России не разрешается ходить, где они желают!..
На объединенном заседании Советов длился тем временам исконный спор между фракциями большевиков и меньшевиков. Большевикам в этом споре приходилось туго, так как меньшевики сблокировались с эсерами, а еще поддерживали их украинские, еврейские и польские партии.
Фабрично-заводские комитеты города предложили большевистский проект резолюции о введении восьмичасового рабочего дня на всех городских предприятиях. Но меньшевики немедленно выдвинули свою резолюцию: не возражая против восьмичасового дня в принципе, решать этот вопрос для каждого предприятия особо — в зависимости от его финансового положения; притом они категорически возражали против сокращенного рабочего дни на предприятиях, работающих на оборону. А на оборону в Киеве работали все предприятия, кроме завода сельтерской воды и дамских конфекционов.
Бюро профсоюзов внесло большевистское предложение об установлении на предприятиях рабочего контроля. Меньшевики немедленно выставили контрпредложение: внести не рабочий, а государственный контроль. Выходило, что министр Терещенко должен будет контролировать сахарного магната Терещенко, а премьер Родзянко — помещика Родзянко.
Большевики стали кричать с мест:
— Издевательство! Бессмыслица! Измена интересам трудящихся!
Но прошли все же резолюции меньшевиков, поддержанные представителями других партий.
Поражение большевиков по двум основным пунктам резолюции сразу же стало известно на улице, и толпа на тротуара реагировала на это, не скрывая своих чувств. Девицы в “шантеклерах” завизжали, кавалеры в “клешах” засвистели, а офицеры, собравшиеся кучкой на противоположном углу Пушкинской, перед “ренсковым погребком” Карантбайвели, дружно зааплодировали. Они уже были навеселе.
Спиртные напитки, как известно, были запрещены с начала войны, по продажу виноградных вин после революции разрешили. Вчера городская Дума внесла в перечень дозволенных напитков и коньяк, учитывая его виноградное происхождение. Это было, бесспорно, серьезным завоеванием революции: не приходилось кривить свободной совестью, покупая коньяк из-под полы, нанесен был уничтожающий удар и по спекулянтам, которые тайно торговали политурой и денатуратом, пропущенным для дистилляции через противогаз, наполненный толченым березовым углем.
Милиционеры стали кричать дружинникам самообороны:
— Эй, катитесь домой, отставной козы барабанщики! Все равно вытурят из совдепов ваших большевиков!
Дружинники хмуро огрызались:
— Кишка тонка! Гляди — порвется! Скажешь “гоп”, когда перескочишь!
Харитон тихонько предложил Даниле:
— Слышь! Когда поставим винты в козлы, давай кликнем хлопцев, наложим милиции и поотбираем у них шпалеры, как у фараонов о феврале.
Но это предложение застало Данилу и ту секунду, когда он снова улыбался своим мыслям, и Харитон возмутился. Однако не успел он еще раз хорошенько обругать приятеля — и дураком, и дурилой, и дурбасом, и дурандасом, — как новое событие отвлекло его внимание.
У “ренскового погребка” Карантбайвеля вдруг появился Нарцисс в окружении молодых людей весьма картинной внешности. Некоторые были в черных шляпах с широкими полями и в черных плащах- разлетайках, другие в соломенных “канотье”, куцых пиджачках и клетчатых бриджах под гетры, а некоторые — в темно-бирюзовых студенческих брюках и, не глядя на знойный летний день, в смушковых шапках на головах. Молодчики из клуба “Мать-анархия” — гвардия лидера киевских анархистов со смешной фамилией Барон — прибыли и “ренсковый погребок” то ли отпраздновать вчерашний акт Думы и области расширения революционных свобод, то ли просто ради тога, чтобы учинить скандал.
Остановившись в дверях и явно ища повода сцепиться с офицерами, Нарцисс запел:
Это был недвусмысленный вызов, и подвыпившие офицеры стали хвататься за кобуры.
А Нарцисс орал, паясничая:
— Руси веселие — пити и бити! Да здравствует свобода пития и бития на Руси! Заходи бесплатно, патриот до победного конца! Мать-анархия всех угощает!
Молодчики, сгрудившиеся вокруг атамана, уже вытаскивали из карманов кастеты и финки.
Но неминуемый инцидент с неизбежной кровавой развязкой не успел разыграться, так как в эту минуту общее внимание привлекла процессия, спускающаяся со стороны Владимирской и уже приблизившаяся к коллегии Павла Галагана. Собственно, это была не процессия — маршировала какая-то воинская часть.
— Хлопцы! — охрипшим вдруг от волнения голосом закричал Харитон. — Передавай скорей по цепочке Василию Назаровичу: юнкера я идут!
Харитон засуетился, перекинул берданку с руки на руку, заглянул в ствол, даже подул в него, подтянул штаны и вообще стал производить массу лишних и совершенно ненужных движений.
Но тревога была ложная: шли не юнкера.
Юнкера, правда, тоже шли, но их было здесь совсем немного, только конвой, а под конвоем плелся разношерстный солдатский сброд. Это была просто толпа, и двигалась она не спеша, лениво шаркая сапогами и бутсами. Состояла толпа преимущественно из обтрепанных пехотинцев, но попадались и лихие кавалеристы, даже казаки с лампасами и огромными чубами торчащими из-под сдвинутых набекрень фуражек, были и матросы в полосатых тельняшках и широченных клешах — каждый шириной с добрую юбку.
Вели дезертиров. Их захватили во время облавы на Галицком базаре и теперь гнали на Киев-второй, к воинской рампе, чтобы погрузить в эшелоны и прямым ходом — на позиции, на пополнение поредевших фронтовых частей.
Публика на тротуарах реагировала по-разному. Кто мрачно поглядывал, кто проклинал то ли бога, то ли царя, то ли всероссийскую революцию. Офицеры возле Карантбайвеля вопили:
