дочери, поцеловать, прижаться щекой. Умиление захлестнуло Марию Петровну, перешло в нервное возбуждение со звоном в ушах, с комом в горле, с непролитыми слезами, с бьющим о грудную клетку сердцем. Она боялась дышать, мелко сопела носом. Хотя страстно хотелось набрать полные легкие воздуха. Но тогда вырвется душераздирающий стон, будто у раненого животного, или, напротив, оглушительный победный крик воина на вершине вражеской крепости. Завопит – напугает девочку.
Ирине передалось волнение матери. Не могло не передаться, хотя и собственного трепета было под завязку, с перехлестом. Нога, которую бинтовала мать, словно лишилась кожи, остались голые нервы. Они звенели от напряжения, принимая горячую энергию. Ирину бросило в жар. Она чувствовала, что покраснело лицо, стали влажными спина и живот. Возбуждение было сродни сексуальному, только без эротической составляющей. Страстно хотелось неиспытанного – материнской ласки. Именно от этой женщины, чей склоненный затылок с закрашенной сединой рассматривала.
«Господи! – мысленно испугалась Ирина. – Что со мной происходит? Обними меня, мама! Нет! Ведь я ненавижу ее!»
Мария Петровна закрепила конец бинта, надела носочек, поднялась.
– Благодарю! – хрипло произнесла Ира.
– Угу! – кивнула Мария Петровна, все еще опасаясь открыть рот.
Она снова подошла к окну, попробовала глубоко вздохнуть. Получилось. Надо успокоиться, отвлечься.
– Лошади, – проговорила Мария Петровна.
– Кто?
– Мы с тобой как лошади, которые ходят по кругу. Сначала я тебя заставляла чай пить, потом ты меня кормила. Ты меня лечила, потом я тебя перевязывала.
– Это ничего не значит. Хотя должна признать: ты обладаешь редкой способностью доводить людей до белого каления. Мой муж говорит, что меня может заставить закричать только горячий утюг, приложенный пониже спины. Ты обошлась без утюга.
– Он у тебя что, садист?
– В определенном смысле.
– Бьет тебя? – резко повернулась мать.
– Преимущественно интеллектом.
– Больно? – улыбнулась Мария Петровна.
– Остроумно. Я позвоню? – Ирина показала на телефон.
– Сиди!
Взяла аппарат и поднесла Ирине. Движения Марии Петровны, не привычной к угодливости, были суетливы и карикатурно подобострастны.
– Папа? – спросила Ирина, набрав номер и дождавшись ответа. – Добрый вечер, папа! Как ты себя чувствуешь? А давление? Лекарство принял? Николеньку забрали из садика? Павел привел? Да, задерживаюсь. У пациентки. Приступ стенокардии купируем. Нет, не надо меня встречать… Сыночек? Здравствуй, маленький! Наказали? Тебя наказали во время тихого часа? Николенька, Татьяна Самойловна не могла тебя наказать за то, что ты пошел в туалет. Ты за ней пошел? Зачем? Что-что посмотреть? Папа смеется? Дай папе трубку… Ты находишь это забавным? У твоего сына нездоровый интерес. Здоровый? Я даже знаю, в кого он такой здоровый. Павел, прекрати дурачиться и поговори с сыном. Что он спрашивает? Павел, ничего не говори ему! Я знаю, как ты объяснишь. Нет, не надо на собачках! И на птичках не надо! Отвлеки его на мультики. Да, скоро… наверно… не знаю. А что у меня с голосом? Не придумывай! Нормальный у меня голос. Ты хлеб купил? Забыл, естественно? Да, я постараюсь… не поздно. Целую! Пока! – Ирина положила трубку.
– Возьми хлеб у меня. Два батона, свежие. Мне столько не требуется.
– Спасибо, но муж сказал, что сходит в булочную.
– Я… я очень рада, что у тебя хорошая, дружная, любящая семья.
– Но и тебе на личную жизнь жаловаться не приходится.
– Почему ты так думаешь?
– Сама хвасталась молодыми любовниками да бурными страстями.
– Это ты про Толика? Да он мне тысячу лет не нужен! Он не под меня клинья забивает, а под коллекцию монет мужа. Думает, я не догадываюсь. Влюбленного из себя корчит… Молокосос! Облапошить старушку надеется, а я его за нос вожу ради спортивного интереса.
– Подобный интерес у тебя называется «спортивный»? Тогда вы со своей французской подругой – мастера спорта.
– Про Марлиз я тебе честно сказала, а сама… Ну, в общем… классовые интересы пожилых женщин отстаивала. Кроме твоего отца и Володи, второго мужа, других мужчин у меня не было.
– Не было отбоя, сама хвасталась.
– Одно другому не противоречит. Если ты нормальная женщина, то должна это знать. Ты ведь красивая, очень… на тебя наверняка засматриваются…
– Я жеманница, кокетливая сердцеедка, ты уже говорила.
– На понт брала, дразнила, лукавила, врала. Извини! Невооруженным глазом видно, что ты порядочная и честная.
– В твоих комплиментах и оценках не нуждаюсь!
– Знаю. Ирочка, я хотела про коллекцию сказать. Она действительно очень ценная. Если бы Толику хватило смелости, он бы, наверное, меня пришил, чтобы монетами завладеть. Но коллекционеры – это каста, очень закрытая, со своими принципами и правилами. Сыграй я в ящик, а у Толика появись монеты Володи, всем бы стало ясно, кто меня прихлопнул. Поэтому Толик хочет жениться на мне. Так получилось, что он знает… про мой диагноз, про рак. Рассчитывает после моей смерти законно коллекцией владеть, да и квартирой. Я думала… кто-то должен за мной… в последние часы и дни ухаживать… стакан воды подать или таблетку… Но сейчас я решила: Толику – от ворот поворот. Коллекцию внуку завещаю. Подожди, не перебивай! – Мария Петровна жестом остановила готовую возразить Ирину. – Монеты еще дед Володин собирал, есть очень редкие вещи, которых в музее не найдешь. Что-то, не самое ценное, продам на остаток дней, дожить. Мне ведь пятьдесят четыре, без работы, и пенсия еще не полагается. Вам инструкцию оставлю: с умом коллекцией распорядиться, денег хватит на две такие квартиры или загородный дом. Дачи у вас нет? А ребенку свежий воздух нужен.
Устав от долгой речи, Мария Петровна опустилась на диван.
– С чего ты вдруг такой доброй стала? – с нарочитой грубостью спросила Ирина. – Полчаса назад клеймила меня, обзывала воровкой, которая мечтает завладеть твоей недвижимостью.
– Прости меня! – закрыв глаза, проговорила Мария Петровна. – Нет, не за то, что тридцать лет назад… я же понимаю: за то прощения нет. За сегодняшнее: что орала, обзывала… Это по привычке… вторая натура… горлом брать, характер показывать… Ну, дура! – воскликнула Мария Петровна, еще сильнее зажмурившись, а потом широко открыв глаза. – Дура я старая! Не сообразила сразу, мозги плесенью покрыты. А ты все правильно рассчитала. Правильно! – повторила с нажимом Мария Петровна. – Так будет лучше! Тебе лучше! Пусть я останусь в твоей памяти сволочью и чудовищем. Я такая и есть, все правильно! А сейчас иди домой, заждались тебя. Иди, не переживай, больше врачей вызывать не буду, могут спать спокойно. Вот ключ.
Ирина взяла ключ, но с места не поднялась.
– Если ты думаешь, что я здесь третий час торчу потому, что… – начала Ирина и поймала себя на готовом сорваться вранье, разозлилась, сбилась, и с вызовом продолжила: – Да! Я здесь в том числе и потому, что хотела… увидеть, как ты… тебя… тебе… Словом… Но главное другое! Главное – твоя болезнь. И вот что я как врач…
– Леший с ней, с болезнью, – устало перебила Мария Петровна. – Иди домой!
– Я должна…
– Ничего ты мне не должна! Запомни! А сейчас уходи! Нет больше моих сил. Прощай, дочь!
Мария Петровна смотрела на нее с беспомощным и фатальным обожанием. Так, наверное, смотрит на последний рассвет или закат умирающий, желая насладиться солнечными лучами, понимая собственную неспособность изменить роковой ход событий. Мария Петровна считала себя умирающей. Но Ирина так не
