Михайло Старицкий
РУИНА
I
Много ли времени уплыло со смерти славного гетмана Богдана Хмельницкого, и что сталось с богатой, прекрасной, многолюдной страной? Хищная злоба, исступленная месть да широкая удаль загуляли по волнистым степям, но темным лесам и байракам, по кудрявым «чайкам», укрывавшим в зелени своей веселые хатки, по разбежавшимся в даль синих рек селам и по огражденным мурами и башнями городам, загуляли, запировали, разливая кругом «червоное пиво» да освещая свои чудовищные «бенкеты» заревом страшных пожаров, увеселяя свои пированья криком терзаемых жертв.
Долго билась Украина, долго металась, как запутавшаяся в силках голубка, и упала измученная, истомленная, захлебнувшись в своей же крови.
И исчезла кипучая жизнь… Обнажились разубранные цветами садочки, поднялись из черных груд мусора и пепла какие-то безобразные скелеты–руины, простирая с ужасом к небу свои обгорелые обломки. Почернели стоптанные копытами ковры нив и лугов, пожелтела пышная шелковая трава и поникла от туги, и укрылась могильным саваном многострадальная родная земля.
Гуляет только буйный ветер по степи, стонет в безлюдных лесах, перешептывается грустно с чайками и плачет, залетевши к седому батьку Днепру, к нависшим над его порогами скалам, плачет и жалобно поведает им о широком кладбище–руине, раскинувшемся безобразным трупом под чудным и ласковым небом, под яркими лучами равнодушного к горю людскому солнца, под мерцанием тихих, задумчивых звезд.
Только волкам–сироманцам вольно теперь и беспечно бродить по этому колоссальному, немому кладбищу, да орлам сизокрылым свободно садиться на высоких курганах, на широких могилах, — никто не потревожит их царственного покоя. Сторожат они с своих вершин великую пустыню и клекотом будят других орлов степи, вольных казаков.
Но спят они непробудно, глубоко!
Не сумели они устроить прочным жильем свою хату и полегли отдохнуть от непосильной борьбы под открытым небом на широком лоне родной земли. И все затихло, все занемело. Просочилась братская кровь к самому сердцу родной земли и запеклась на нем глубоким неизгладимым струпом.
Прошло много лет… И снова ожила безлюдная пустыня… Возвратились рассеянные бурею дети в край печальной руины и разыскали свои старые разоренные гнезда… Стеклись туда и чужие дети…
Заросла густою травою усеянная казацкими костями земля, покрылась она снова бархатом нив, коврами цветов, зелеными тучами кудрявых лесов, и сравнялись с землею распаханные плугом могилы. Но не исчезла бесследно пролитая братская кровь… Взошла она тугою и разлилась печалью–тоскою по всей родной многострадальной земле…
Сумрачное осеннее небо спускалось серой пеленой над неприглядной, пустынной равниной. Низко над землей, гораздо ниже серого неба, медленно ползли длинные клочки разорванных туч; время от времени принимался накрапывать холодный осенний дождик и снова утихал. От серого неба, бросавшего на все какой-то унылый оттенок, окружавшая местность казалась еще непригляднее, еще пустыннее.
Сколько глаза хватало, тянулись до самого горизонта, то опускаясь, то снова подымаясь, темные равнины диких, заброшенных полей; увядшая, прибитая морозом трава покрывала их каким-то бурым покровом; то там, то сям виднелись полуобнаженные от листьев рощи; на горизонте синела узкая полоса леса.
Все было тихо, безмолвно… ни птицы, ни зверя не видно было кругом. Мертвую тишину, распростершуюся над этой черной равниной, нарушали только тихие стоны ветра, то подымавшего, то снова опускавшего свои усталые крылья.
По узкой дороге, извивавшейся среди этих заброшенных полей, медленно подвигались вперед два всадника. Длинные кереи с нахлобученными на голову шапками почти совсем закрывали их лица. Судя по всклокоченной бороде старшего, можно было заключить, что он принадлежал уже к людям почтенного возраста, спутник же его казался еще совсем мальчишкой, однако быстрые и хитрые глаза его, беспрестанно выглядывавшие из-под нависшего капюшона, свидетельствовали, что, несмотря на его юный возраст, житейский опыт был уже далеко не чужд ему.
Спутники ехали молча; слышно было только глухое чавканье лошадиных копыт, вязнущих в размякшей почве.
— Ну и сторонка! — проворчал наконец старший, плотнее закутываясь в свою керею. — Вот уже с самого утра едем, и хоть бы тебе одна живая душа встретилась.
— Да тут, дядьку, не то что людей, а и зверя не видно, — хоть бы заяц какой перебежал дорогу…
— Тьфу, тьфу! Еще что выдумай, дурню! — Старший поспешно сплюнул трижды на сторону. — Вот еще, наврочить, зайца вспомнил… и так не на свадьбу едем.
Разговор прервался.
— А далеко ли еще, дядьку, до Чигирина? — спросил снова молодой.
— Кто его теперь разберет! Были тут по дороге большие села, а теперь, — сам видел…
— И куда это весь народ подевался?
— Куда! Которые после татарского гостювання живы остались — разбежались, кто — на левый берег, а кто — и в московские степи… Много, много народа бежит теперь туда… вот же целый день едем, а и спросить некого.
— Так мы, может, совсем и не в ту сторону едем?
— Гм… кажется, что так, а все же надо будет расспросить. Помню, была тут прежде по дороге большая корчма, да шут ее знает, уцелела или нет.
Кругом руина… Всадник замолчал и после продолжительной паузы проворчал себе под нос:
— Добре хазяйнует гетман Дорошенко, добре!
Путники погрузились снова в угрюмое молчание.
Окружавшая обстановка не располагала к разговорам. Какое-то жуткое, тоскливое чувство пробуждали в душе всякого эти обширные почерневшие равнины диких, заброшенных полей. Но вот в глубине разложистой балки показались издали перед путниками смутные очертания сожженной деревни.
— Вот он, шлях татарский, — проворчал старший путник, указывая на балку, — виден… не скоро вытрется…
— А может, они еще не ушли, — произнес несмело мальчишка, — так мы того…
— Нет, крымцы с Ханенком ушли назад — это верно, а кто его знает… Может, какая другая орда: ведь они теперь здесь, словно волки в Филипповку, всюду рыщут.
