то, что он пережил за это время, чем настрадалась его душа. Мазепа рассказал Галине об ужасной казни Марианны, о всех событиях, происшедших во время отсутствия Галины, и о всем том, что пережил он.
Уж край неба покрылся легким румянцем, когда Мазепа и Галина разошлись наконец и забылись легким счастливым сном.
Так прошло несколько дней. Сирко не возвращался, а потому Мазепа оставался в том же положении. Впрочем, ему расковали руки, но возложили на него, как на пленника, всевозможные работы. Работы эти Мазепа исполнял с величайшим удовольствием. Это временное унижение доставляло мир и внутреннее удовлетворение его измученной душе.
На десятый день к вечеру среди пленных распространилась весть, что кошевой Сирко возвратился с запорожцами на Сечь. Действительно, вскоре к Мазепе подошел казак и сообщил ему, что Сирко требует его немедленно к себе.
При этом сообщении Галина побледнела как полотно и судорожно сжала руку Мазепы.
— Не бойся, голубка, верь мне, что все будет хорошо, — произнес твердым голосом Мазепа и, крепко обняв Галину, последовал за казаком.
Сирко сидел у себя в светлице; склонившись головою на руки, он думал какую-то грустную думу. На столе перед ним горели свечи, и оттого тени на его лице казались еще чернее и еще рельефнее выступали линии перерезывавших его лоб морщин.
Казак отворил дверь хаты, объявил кошевому, что пленник Иван Мазепа приведен, и вышел, оставив Сирко и Мазепу вдвоем.
Мазепа молча поклонился и остановился у дверей. Сирко устремил на него строгий, суровый взгляд и не ответил ни словом на это приветствие.
— Так вот до чего довело, пане казаче, ваше братание с басурманом! — произнес наконец с глубоким вздохом Сирко. — Свой же брат, христианин, христианский народ на поклон татарскому хану везет! Гай, гай! — Сирко печально кивнул головой. — Много уж перепало горя на долю нашей бедной отчизны, но до такого позора я не думал дожить!..
Мазепа потупил невольно глаза.
— Пане кошевой, — произнес он тихо. — Не моя в том вина. Я противился всеми силами… Я молил гетмана, чтобы он не посылал их, но…
— А если бы гетман приказал тебе брата своего зарезать, ты бы тоже не осмелился нарушить его приказ? — перебил его едко Сирко. — Ха, ха! На славу служишь ты, на славу!
Мазепа, немного оправившись, заговорил о том, что пережил он сам, когда вез этих несчастных пленников, как несколько раз решался он возвратиться с полдороги и как только жалость сердечная к несчастному гетману удерживала его от этого поступка.
Сирко слушал его молча, с угрюмым лицом.
— Ох, пане кошевой! — вздохнул глубоко Мазепа. — Видал ли ты человека, попавшего в водоворот, видал ли ты, как он бьется, как хочет вырваться оттуда, а волны захлестывают его, а течение влечет за собой? Теперь передо мной все ясно, как на ладони, а тогда ужас, смятение, жалость наполняли душу и не давали возможности рассудить голове. А еще и то подумай, пане кошевой, что мог я уже тогда сделать, — со мною ведь были только татары. Конечно, мог я уйти, мог бы бросить их сам, но… сам каюсь, — преступная думка свила в моем сердце гнездо… Я хотел хоть сам добраться до Крыма…
— Зачем же ты торопился в Крым?
— Чтобы отыскать там мою несчастную Галину.
— Галину? Внучку моего друга Сыча? Да разве она снова погибла? Я слышал, ты отыскал ее тогда.
— Отыскал и снова было утерял, но теперь Господь милосердый явил мне снова свою милость!
И Мазепа рассказал Сирко, как он нашел было Галину, как ее снова украл негодяй Тамара и как теперь, благодаря особой милости Божией, он встретился здесь с Галиной.
С живейшим интересом слушал Сирко Мазепу. Он искренно любил старого Сыча и чувствовал глубокую отеческую нежность к Галине; чувство это еще усилилось, благодаря трагической судьбе, постигшей семью Сыча.
— Так она здесь, Галина? — произнес он живо, когда Мазепа окончил свой рассказ.
— Здесь, пане кошевой, ее отбили у татар твои запорожцы, и негодяй Тамара здесь… Хочу просить у тебя об одной милости: если мне суждена смерть, то хоть перед смертью окажи мне ее: дозволь мне самому рассчитаться с этим Иудой, сто раз наступавшим на мою жизнь, погубившим Сыча, которому я обязан жизнью…
— Так, знаю… Я хотел его посадить на кол, но пусть будет по–твоему! — Сирко встал и зашагал по хате, задумчиво покручивая свой ус. Видно было, что он обдумывал что-то. Мазепа молча стоял, ожидая решения Сирко.
— Слушай, казаче, — произнес он наконец, останавливаясь перед Мазепой и опуская руку на его плечо. — Тяжко виновен ты перед отчизной, но верю, что ты послужишь ей на пользу и именем ее прощаю тебя. Живи же здесь с нами. Что же до Галины, то послезавтра, в воскресенье, мы обвенчаем вас.
На другой день, рано, Сирко прибыл с старшими запорожцами в укрепление, где помещались все освобожденные от татар пленники. Расцеловавши крепко Галину, он нежно усадил ее подле себя и приказал привести на площадь Тамару. И казаки, и бранцы, слышавшие уже о злодействах этого негодяя, заполнили всю площадь, ожидая суда кошевого. Через несколько минут на площади показался небольшой кортеж: посредине шел Тамара, закованный по рукам и ногам; бледный, дрожащий, он едва передвигал ноги. Когда же его поставили перед Сирко и взгляд его упал на Мазепу, последние силы оставили его…
— Милосердья… милосердья, — пролепетал он цепенеющим языком и, упав на колени, протянул руки.
— Нет тебе милосердья, Каин, Иуда! — произнес сурово Сирко. — Ни у нас, ни на небе! Вот твой судья, — указал он ему на Мазепу, — проси его, если повернется на то твой язык.
Тамара понял, что над ним прочли его смертный приговор. Он хотел сказать что-то, но язык уже не слушался его. Бледный, дрожащий, с прилипшими ко лбу волосами и отвислой губой, он был так гадок в эту минуту, что Мазепа невольно отвернулся в сторону.
— Нет той пытки на свете, которая стоила бы тебя, Иуда, — произнес он сквозь зубы, — но ты был казаком: бери саблю и защищай свою жизнь! — С этими словами Мазепа швырнул Тамаре саблю и обнажил свою. Казаки расковали Тамаре ноги и руки; еще раз хотел было он броситься к ногам Мазепы, но, встретив его строгий взгляд, понял, что для него все уже кончено, и схватился дрожащими руками за саблю.
Бой продолжался недолго. Через минуту Тамара уже лежал на земле с разрубленной головой.
— Возьмите его, — произнес сурово Сирко, обращаясь к казакам, — и выволочите его подальше в степь. Пусть волки и дикие звери растерзают этот нечистый труп. А ты, Мазепа, созывай всех казаков к себе на свадьбу. Да пусть Галина выберет себе и свитылок и дружек, много есть теперь у нас, слава Богу, красавиц дивчат. За посаженого батька примите меня, а посаженой матерью будет наша славная матка — Запорожская Сечь.
Услышав эту новость, Галина вся зарделась от радости и бросилась целовать руки Сирко, но последний обнял ее и, крепко поцеловав в губы, передал с рук на руки Мазепе.
— Бери же ее, — произнес он торжественно, — и храни теперь, как зеницу ока: видно, сам Бог хотел, чтоб вы достались друг другу, когда свел вас здесь, на Запорожской Сечи.
Вечером, поздно, когда Мазепа собирался уже ложиться отдохнуть, за ним пришел казак и объявил ему, что пан кошевой требует его к себе. Предполагая, что Сирко хочет поговорить с ним насчет завтрашнего дня, Мазепа охотно и весело последовал за казаком; но Сирко встретил его крайне встревоженно.
— Вот что, друже мой… Пронюхал Самойлович, что ты находишься у нас на Запорожье, и прислал сюда своих казаков, требует, чтобы я немедленно отправил тебя к нему. Но ты не тревожься, — произнес он торопливо, заметив, что Мазепа хочет сказать что-то, — тебя мы не выдадим.
— Спасибо тебе, батьку, — проговорил с чувством Мазепа, — но на этот раз исполни волю Самойловича и отпусти меня.
— Никогда! — вскрикнул было запальчиво Сирко. — Товарища я не выдам.
Но Мазепа продолжал поспешно:
— Не бойся за меня, пане кошевой; Самойлович не сделает мне никакого зла, он приглашал меня уже
