время пил холодную воду. Женщины-рабыни, выгнанные из общей комнаты за кухней, столпились в тени колоннады.
— Я сужу моего сына отцовской властью! — объявил консул. — Мой сын пытался убить меня! Он ранил меня кинжалом, и только Судьба спасла меня.
— Это ложь! — выкрикнул центурион. — Ты сам…
Один из телохранителей ударил его по губам. Несильно, но болезненно, рот тут же наполнился кровью.
— Я сужу своего сына отцовской властью! — повторил консул.
— Не имеешь права! Я — центурион на службе императора…
— И приговариваю его к смерти! — объявил консул Афраний. — Завтра утром здесь в перистиле тебя казнят. Уведите его и приготовьте все потребное для казни. Я приглашу достойных людей посмотреть, как будет умирать мой сын.
Марка Афрания заперли в комнатке рядом с эргастулом. Рабам своя тюрьма, свободным — своя. Впрочем, в доме консула Афрания Декстра жизнь и тех и других по сути мало отличалась. Марк в детстве немало дней провел в домашнем карцере. За любую провинность — невинную ложь, разбитую глиняную чашку, дерзкое слово — отец немилосердно порол сына, а потом запирал его здесь на всю ночь, не давая ни еды, ни воды. Все свое детство Марк был уверен, что справедливость означает одно — чудовищное наказание, отсутствие снисхождения и прощения. Все детство Марк пытался выбраться из этой тюряги, думал: был бы сильнее — выломал решетку. И вот много лет спустя каменная глотка встретила его знакомым спертым воздухом и черной тоской. Центурион первым делом кинулся к окну, но обнаружил, что окна никакого больше нет — его заложили кирпичами наглухо. Как будто тюрьма тоже выросла и возмужала вместе со своим пленником. Марк опустился на влажный каменный пол и завыл от бессилия и злобы. В этот миг он пожалел об одном — что не убил отца.
Когда дверь с лязгом отворилась, центурион Афраний понял, что время казни пришло. Он ожидал, что телохранители ввалятся в карцер, вновь заломят руки и…
Но вместо телохранителей вошел, крадучись, старик Пинакий.
— Ты не связан? — спросил вольноотпущенник шепотом, освещая карцер масляной лампой, что принес с собой. — Нет?.. Это хорошо. Выйди со мной, прошу тебя, господин…
Что-то явно пошло не так. Но Марк не стал задавать вопросы и вышел из карцера в узкий коридор. Мелькнула мысль: Пинакий ослушался хозяина и решил помочь бежать господину. Сделалось больно слева. Бедный старик, что его ждет за подобное — трудно даже представить!
— Пин… — Центурион положил старику руку на плечо.
Тот вдруг затрясся.
— Спаси нас, господин…
— О чем ты?
— Один из вольноотпущенников убил твоего отца. Теперь нас всех казнят. Всех…
Он схватил руку Марка и прижал к губам.
— Погоди. Почему ты думаешь, что убил вольноотпущенник? — спросил Марк.
— Кинжал был брошен рядом. Кривой кинжал Орфея.
Коридор перед спальней консула, куда Марк прошлой ночью притащил отца, теперь был запружен толпой вольноотпущенников. Рабы, прослышав про убийство, попрятались в своих закутках, дрожа от страха. В лучшем случае многих из них ждала пытка, в худшем — всех до единого — смерть. У вольноотпущенников, как всегда в таких случаях, имелся шанс уцелеть.
Центурион Афраний зашел в спальню, куда уже заглядывали утренние лучи солнца (покои убитого были с окном, выходящим в один из перистилей, в отличие от большинства римских спален); перекрестья оконной решетки лежали на теле хозяина темным узором. Голова убитого была несколько повернута набок, и вся подушка сделалась бурой от вытекшей крови. Очень много крови. Однажды он уже видел столько крови на кровати… Очень давно. На горле покойного алела полоса от лезвия: было ясно, что горло перерезал острейший клинок. Афраний тронул голову убитого и тут же отдернул руку: рана стала раскрываться черным зевом — чья-то очень твердая рука перерезала горло до самого позвоночника.
Кинжал валялся тут же. Не узнать любимую игрушку Орфея было трудно.
Самому Марку Декстру это убийство ничем не грозило — он сидел в карцере и не мог не только перерезать старику горло лично, но и сговориться с кем-то. Но если признают виновным челядь, казнят всех. В том числе — Зинту и мальчишек-даков. Ибо они, пленники, хоть и высокого полета птицы, числились в этом доме рабами. Какой же ловкий план в стиле недавних подлых наветов! Кто за ним стоит? Сервиан, чьим другом числился Помпей Лонгин? Или сам Траян, чьим другом опять же был Помпей Лонгин? Вот и ответ Рима Децебалу: распять царевичей, удушить царевну. Все по закону, по древнему и нерушимому закону…
У Марка кровь закипела от бешеной ярости. Его поимели. Неведомо кто разыграл весь этот спектакль, но сделал он всё очень ловко. Захотелось завыть по-волчьи или кинуться на кого-нибудь с кинжалом. И не побежишь на Палатин умолять о спасении — нет там никого, пуст императорский дворец, Траян в походе. Пока гонцы будут мчаться вслед, пока вернутся, дело свершится, если только…
— Пинакий… — Марк прочистил горло.
— Да, господин.
— Ведь консул в последние месяцы мучился от страшных болей, так ведь?
— Ноги болели. И мочиться было трудно и больно… в такие дни он злился больше прежнего и непременно приказывал кого-нибудь пороть… — сказал Пинакий и замолк.
— В такие дни старик бился головой о стену и просил себя убить, — закончил центурион.
Какая-то малость правды в этих словах была — не про самоубийство, а про то, что накатывали на покойного консула приступы боли. А все из-за того, что обожал он соленое и острое, пил вино неразбавленное, объедался так порой, что вечером к животу ему прикладывали грелку. Ноги его сводило от боли — хромал. Да, бывало. Но чтобы просить убить себя…
— Но рука слаба, самому не нанести удар. Так ведь? — продолжал Марк равнодушно, будто вердикт зачитывал. — Даже сильные люди просили о такой помощи своих рабов. Брут просил. Так ведь? Орфей отцу был предан как пес и любой приказ исполнял безропотно. Так ведь? — Последние слова центурион уже прорычал.
— Так, — поддакнул опешивший Пинакий.
— Это дело наверняка будет разбирать Сенат, — сказал Марк уже куда спокойнее.
Он глянул на Пинакия исподлобья.
— Ты говоришь, что ключ от денежного сундука покойного у тебя?
— Я не взял ни асса, господин… — Старик затрясся.
— А завещание отца? Оно в сундуке? Или… отдано на хранение весталкам?
— Оно… — У Пинакия запрыгали губы. — Вот…
Он извлек из-за пазухи запечатанный свиток и отдал центуриону.
— Ты умно поступил, Пинакий! — Центурион спрятал свиток под тунику. — Я, так и быть, не буду вспоминать, как ты плохо относился ко мне в детстве.
— Я, господин, я был добр вопреки… — Пинакий чуть не плакал.
Но молодой господин уже вышел из спальни покойного. Вольноотпущенники расступились перед ним. Центурион прошел в комнату Орфея — телохранителю, единственному из челяди, позволялось жить в отдельной комнатке рядом с господином. То, что он увидел там, Марка почти не удивило: Орфей висел на веревке (петля была закинута на штырь, на который обычно вешали светильники). Правда, бронзовый штырь, перед тем как исполнить сие действо, выдернули и забили куда выше и глубже, нежели прежде. Ну что ж, будем считать, что Орфей не смог пережить смерть любимого хозяина, потому и наложил на себя руки.
Едва Марк вышел из спальни телохранителя, как к нему кинулась Мевия.
— О, бессмертные боги, Марк! — Она прижалась к нему, дрожа.
