— Фалернское вино! — воскликнул гневно. — Настоящее фалернское вино, не разбавленное. Придурки! — заорал он. — Чтоб вам всем заболеть! Чтоб сдохнуть от гнойных язв! Кто разлил мое вино?! Знаете, сколько я плачу за амфору этого вина! Кучу серебра! А какой-то придурок разливает мое вино!
Он вышел из триклиния и направился в латрины — терпеть дольше не было сил.
— Я плачу кучу серебра, а эти бездельники жрут, пьют и разливают мое вино.
Опять он не встретил караульщиков.
— Сейчас, — пробормотал он, толкая дверь в латрины, — я пойду и разбужу этих ожиревших лентяев. Завтра всех будут пороть. Всех — точно — будут пороть.
В латринах на мраморном стульчаке сидела женщина. В одной коротенькой тунике, босиком. Та самая наглая сучка, что теперь прислуживала Зинте и которая — как доносили хозяину рабы наперебой — ублажала в постели его наглого сына-центуриона.
— Пошла вон, — буркнул Афраний, усаживаясь на мраморное сиденье.
— Не могу, господин, — отвечала нахалка. — Никак не могу пока встать.
И она самым наглым образом принялась покачивать ногой и даже что-то такое подпевать себе под нос.
— А где Дикея? — спросил Афраний. — Этой дряни надлежит дежурить здесь всю ночь.
— Дикея? Кажется, она умерла, — ответила наглая тварь, вскочила, даже не оправив тунику, сверкнула голой задницей, подставила ладошку под струю воды, но, вместо того чтобы омыть себя, брызнула в лицо Афранию.
Тот, подавшись вперед, попытался ухватить развратницу за ляжку, но девица легко увернулась и выпорхнула из латрин — совершенно бесшумно.
— Сучка! Тебя надо сбросить с моста! — заорал он.
В ответ долетел лишь звонкий смех, и все смолкло.
Афраний — как ни прислушивался — не смог различить ее шагов: лишь журчала вода в стоке под сиденьями.
Ругаясь уже тише, под нос, он поднялся, поискал горшок с палочками и губками. Нашел, безуспешно рявкнул в безответную ночь: «Дикея!» Потом, морщась и ругаясь в голос, как мог, сам обтерся этой самой губкой и, брезгливо бросив использованную на пол, долго мыл руки под струей воды, бегущей из разинутой пасти мраморного Тифона.
Выйдя в перистиль, остановился. Лунная была ночь. Лунная, светлая. И перистиль весь был как чеканное серебро с чернью. А посреди перистиля стояла нагая женщина — вся светящаяся, будто отлитая целиком из серебра. Афраний не сразу сообразил, что это никакая не женщина, а греческая статуя, что установили в перистиле три дня назад. Скульптура, сделанная столь искусно, что казалась сейчас в лунном свете живой, а поза ее — одновременно стыдливой и нагло вызывающей.
Природный меч консула шевельнулся, нацеливаясь на добычу.
— Она этого хотела, дрянь, хотела и теперь ждет, — пробормотал он и двинулся в крыло, отведенное Зинте и ее свите.
Дверь Мевии он отыскал, но было заперто — судя по всему, на засов изнутри. Хозяин постучал.
Ни гугу в ответ.
— Открой, сучка! Тебе сказано, открой.
— Уходи, — донеслось изнутри.
— Сама хотела, чтобы я пришел. Вот я и пришел. А не откроешь, пойду завтра в суд да скажу, что ты тайком бегаешь в лупанарий — вот и запишут тебя в коллегию проституток.
— Ты сам учил своих рабов не лгать.
— А это не ложь. Потому как ты и есть блудозадая шлюха.
Дверь неожиданно отворилась, и на пороге возникла наглая бабенка.
Он протянул к ней руки. Да только обхватить не успел — удар в пах заставил его согнуться, а потом сверху прибавили еще кулаком — вернее — кажется, сразу двумя, сомкнутыми.
Афраний покачнулся и осел в углу. Комнатка Мевии была освещена лунным светом — но лишь треть, не более — остальные две трети оставались темными до черноты.
— Получил свое? — процедила сквозь зубы гладиаторша. — А теперь проваливай отсюда, старый пень.
Она стала отступать в темноту — будто погружалась в черную воду.
— Да я тебя сейчас… — Афраний, брызгая слюной, принялся обещать, как поимеет он сейчас эту гнусную дрянь — куда, как и в какие места…
— Уходи, — сказал вдруг мужской голос.
Лунный свет осветил мужскую руку, ухватившую старика за тунику. Афраний узнал эту руку. Да и голос узнал тоже.
— Это ты, Марк? Знаю, что ты с нею любишься. Ничего, поделись с отцом — не убудет от твоей шлюхи.
— Уходи! — повторил центурион, не думая отступать.
— Ты угрожаешь мне! — завопил консул. — Паршивый скот! Надо было приказать отнести тебя к колонне Лактария, как я сделал это с твоим старшим братом. Твоя мать, поблядушка, нагуляла вас обоих с галлом-рабом. Даром, что ли, ты белоглаз, как галл!
Центурион размахнулся. Кулак угодил в скулу консулу.
Потом, ухватив за трещащую тунику, поволок грузное тело в хозяйскую спальню.
— Моя мать была белокура, — бормотал Декстр. — Белокура и светлоглаза. И я помню, урод, как ты издевался над ней. Как покупал ей красивых рабов и заставлял приставать, чуть ли под тунику к ней лезть, а потом велел хватать мальчишек да сечь до полусмерти, да резать им носы. Она плакала, умоляя тебя прекратить, а ты смеялся. Только после этого у тебя член вставал… и ты шел в спальню трахать мою мать, и я слышал, как она кричала от боли… нет, не от удовольствия, я уже тогда знал, как стонут от удовольствия… а когда мой Борисфен, мой щенок ухватил тебя за пятку, ты сам лично забил его насмерть палкой. Ненавижу тебя, ненавижу…
Центурион бросил обеспамятевшего консула на кровать.
— Орк! — завопил центурион во всю глотку. — Орк, забери себе его гнусное тело. Забери и пожри как можно скорее! Или я не выдержу и убью его!
Он выскочил из спальни и не видел, что старик тут же стал подниматься, кряхтя. Его беспамятство было всего лишь притворством.
Марк выбежал в перистиль, подставил голову под струю холодной воды.
— О боги, боги, за что?..
Тут его и схватили — когда он стоял, склонившись под струей, из-за журчания воды не услышал осторожных шагов.
Рабы-телохранители консула ухватили его за локти, мастерски и почти мгновенно скрутили сыромятными ремнями и опрокинули на пол.
— Всем встать! Подниматься! Всем! — Дребезжащий старческий голос управляющего разносился по дому особенно громко в этот ночной час.
Перистиль стал наполняться челядью — дрожащие, заспанные, небрежно одетые, рабы и вольноотпущенники выбирались кто из своих комнаток, кто из закутков подле кухни или под лестницей. Десятки зажженных факелов осветили перистиль, отблески играли в воде фонтана, добавляя теплой телесности холодному мрамору. Для хозяина вынесли в перистиль кресло и поставили меж колоннами. Центуриона подняли и поставили перед отцом на колени. Он уже догадался, что сейчас произойдет, и в отчаянии рванулся, пытаясь выскользнуть из крепко державших его рук. Но куда там! Из этих лап не сумел бы вырваться сам Геркулес. Центурион Афраний, хоть и не обделенный силой, на подобные подвиги все же не был способен.
Он обмяк и смиренно опустил голову. Оставалась надежда, что отец передаст его дело городскому претору, и тогда можно будет доказать свою невиновность. Но время текло, старик Пинакий уже перевернул клепсидру, а хозяин все не появлялся.
Наконец старик вышел, одетый в тогу, неспешно прошествовал к своему креслу и тяжело опустился на тщательно взбитую подушку. Виночерпий тут же подал ему воду со снегом — консул в жаркие дни все
