облапошат, обберут и бросят.
— Ну мне?то что, только смеху ради, — произносила главенствовавшая на собрании миссис Плейсер, и рассказывала какую?нибудь немыслимо запутанную историю о том как кто?то, кого она сама не знала, хотел нажиться на ее неопытности. Случалось, разбирались на этом судилище и наши дела. Мы были заняты работой и не видели их, рассевшихся на увитом горьким хмелем крыльце под порывами пьянящего горного ветра, но всякий раз, на мгновенье прижавшись друг к дружке, шептали: «Ну зачем они? И как она только узнала?» В самом деле, как? Ведь мы никогда ей не рассказывали, что, если в школе собирались играть, нас не принимали или брали в последнюю очередь, что учителя нас бранили, что все закатывались хохотом, когда мы попадались на глупые и злые шутки. Но до нее доходило все. Она знала, что когда у одной девочки собиралась вечером компания, нас не пригласили; что нас нарочно не взяли на прогулку с пикником, а учитель пения сказал, что мне медведь на ухо наступил, и что на уроке шитья наставница выговаривала Дейзи за дырявые руки. Так зябко и одиноко было нам выслушивать ее возмущенно–молитвенные сетования о нас, нищих сиротках на ее попечении, когда она сама еле сводит концы с концами. Ей?то что, только смеху ради, но до чего же люди измельчали, если презирают этих приблудышей, а заодно и ее. Чему еще удивляться, если никто не оценил ее жертвы, что приютила она сопливых девчонок, не родню даже, а так, внучек знакомой?
Если у подружки, забежавшей поиграть с нами, были на зубах шины, бабка говорила, что она задается, потому что у нас зубы росли кривые, и не было денег их выправить. А с чего это вдруг доктор пригласил нас на ужин? Чтобы ее бедные крошки там краснели? Жена у него такая цаца из Нью–Йорка, а дочки вечно задирают нос со своими шпильками из чистого золота и шетлендским пони. Или чтобы ее девочкам не хотелось возвращаться домой к старой бабушке, у которой приходится жить просто, но честно?
Не было для нее такого слоя общества, который не погряз бы во лжи и гнусных кляузах. Но всего хуже была школа. Разве не сама учительница виновата, что мы не понимаем дробей? И какое тогда она имеет право ставить нам кол? Бабке было яснее ясного, что та просто мстит за свою бездарность. И уж, конечно, бесплатную поликлинику закрывали как раз в те дни, когда подходила наша очередь. Значит, у нас опять разболится горло, зимой мы снова раскиснем, а бабке придется все нам подносить и уносить, и подниматься сто раз в день по лестнице, а ноги у нее больные, и сердце начинает пошаливать.
В этом тумане поклепов, интрижек и двусмысленностей мы с Дейзи росли, как черви. Не многие, я думаю, смогли бы выстоять в такой атмосфере вечного копания в грязном белье своих ближних. Они шпионили друг за дружкой, шептались, строили догадки, проводили параллели, неизменно начинавшиеся словами: «При всем моем уважении…», или «Это мне, в конце концов, безразлично, но…» Их бдительные патрули ежедневно выходили в город, а к вечеру слагали добычу у ног своей жрицы, ожидая пророческого толкования всей подноготной мясника, пекаря, свечника, газировщицы и уродливой глухой белой кошки аптекаря.
Неудивительно, что я и Дейзи стали подозрительны, но подозревали мы самих себя, вечно в себе копались, хандрили и поднимали рев. Почему мы так несчастны, если бабушка жертвует для нас самым последним? Почему продолжаем нахально дружить с бакалейщиком, который хотел ее обвесить, когда она покупала свинину с бобами?
Дружили мы боязливо и украдкой, вечно прятались и врали, голодали и унижались. Нас жалели. Мы все время воровато оглядывались, каждый миг ожидая появления миссис Плейсер или кого?нибудь из ее наушников–жильцов; мы привыкли врать.
Но едва тлеющий огонек добра всё же не угас в нас окончательно, и спасением для меня и Дейзи стал в те дни крошечный зверинец в домике у железной дороги, принадлежавшем мягкосердечному алкоголику, мистеру Мерфи. Он целыми днями бездельничал, тянул самогонный джин и раскладывал пасьянс, улыбаясь своим мыслям да разговаривая со зверушками. Были у него крохотная лиска–лилипутка, отмытый от мерзкого запаха скунс, попугай с Таити, строчивший по–французски, что парижанин, и горемыка койот. А еще жили там две обезьянки из породы капуцинов, такие серьезные и очеловеченные, маленькие, печальные и милые, такие набожные с монашеской тонзурой на головках, что, право, их лепет казался осмысленным языком, чью грамматику еще разгадает какой?нибудь дотошный лингвист.
Бабка знала, что мы ходим к мистеру Мерфи, но не вмешивалась: для нее было настоящим наслаждением поносить его, когда мы возвращались домой. Порок мистера Мерфи отнюдь не был для нее предметом догадок: уж она?то точно знала, что он набирается с утра и не расчухается до ночи.
Эти треклятые ирландцы, расходилась бабка, сосут вино с пеленок и до смерти не напьются. Слыхала она их клятвы вступить в общество трезвенников и больше капли в рот не брать, да ведь добрыми?то намерениями дорога в ад вымощена.
Мы познакомились с мистером Мерфи совсем маленькими, еще до того, как заломило наши кости и головы безжалостной болезнью отрочества, и мы любили его, и хотели выйти за него замуж, когда подрастем. Мы любили его и точно так же любили его обезьянок: безобразные, черные, маленькие, таинственные человечки, вечно занятые своими делами и не совавшие нос в наши, были нам и мужьями, и отцами, и братьями. Иногда мы просовывали пальцы в клетку, и тогда обезьянки хватали их крепкими крошечными ручонками и заглядывали нам в лицо таким проникновенным, рассеянным, грустно– отрешенным и тоскливым взглядом, будто говорили, как им жаль, что не могут нас вспомнить, но что всё равно они нам ужасно рады. Мистер Мерфи, раскладывавший на кухонном столике во дворе пасьянс под названием «в кои?то веки раз», иногда отрывался и подмигивал нам прекрасными голубыми глазами: «Вы, доченьки, скоро переманите от меня моих дружочков. А я вас всё равно люблю». Голос его был совсем нетребователен и ненавязчив, а слово «любовь» в его устах звучало весело и не означало ничего, кроме любви к ближнему. Мы садились у него по бокам и смотрели, как он выстраивает ряды карт, жадно, будто умирая от жажды, пьет, и машет рукой своим зверушкам:
— Ну, детки, вы у меня чисто франты.
С нами мистер Мерфи разговаривал не больше, чем его обезьянки, и вел себя так же почтительно и ни к чему не обязывающе. Поэтому мы очень удивились, когда однажды весенним днем он вдруг объявил, что хочет сделать нам подарок, который, как он надеется, миссис Плейсер разрешит нам принять. А подарить он хотел щенка — помесь колли с лабрадорской овчаркой, чистопородного по обеим линиям. Хозяин попросил мистера Мерфи подыскать щенку дом.
— Можете сказать миссис Плейсер, — добавил он с улыбкой, потому что бабкины чудачества были известны всему городу, — можете сказать ей, что из щенка вырастет хороший сторожевой пес, и ей больше не придется бояться ни за свои ложки, ни за свою честь.
Последние слова он произнес серьезно, но подбородок его погрузился в воротник, а из уголков глаз побежали морщинки. Щенок скулил и повизгивал в лачуге, но мистер Мерфи не разрешил нам на него посмотреть: ему не хотелось брать грех на душу — вдруг да влюбимся мы в парня, а нам потом не разрешат его взять?
В тот же вечер мы рассказали бабке о подарке мистера Мерфи… Собака? А почему вдруг собака? Наверное, он прослышал, что она только что посадила грядку у дома, так эта бестия ее разворотит! А какого пола? Пес? Говорят, сучки надежнее: пес будет вечно убегать и провоняет скунсом — об этом пьяная голова мистера Мерфи, конечно, не подумала! А щенка уже отучили гадить в доме? Ну, это же ни в какие ворота не лезет!
Бабка взывала к своим сторонникам, забывшим из?за коварных происков мистера Мерфи даже о неизменном свекольнике.
— Я, может быть, ошибаюсь, но не кажется ли вам исключительно странным, что мистер Мерфи пытается всучить моим сироткам необученного щенка? — спросила она. — Если бы его уже отучили гадить в доме, то он бы так и сказал, а раз молчит, значит, наверняка этого не сделали. Может быть, его вообще нельзя отучить? Я слыхала о таких случаях.
Ее буйная фантазия при дружной поддержке способных ассистентов разыгрывалась с необычайной быстротой. Собака уже зримо присутствовала в комнатах. У нее лезла шерсть, она выкусывала блох, брызгала на стены, отряхиваясь от дождя, волочила по полу мерзкую дохлятину, грызла туфли, хвостом переворачивала стулья, пожирала мясо с блюда, лаяла, кусалась, блудила, дралась, воняла падалью, грязными лапами пачкала дорожки и царапала пол. А вдруг она взбесится и укусит ребенка? Двоих! Троих! Искусает весь город! И вот уже бабушку и ее бедных крошек волокут в тюрьму за укрывательство этого
