пакостного, вонючего и пьяного католика–пса.
И все же, как ни странно, взять щенка она разрешила. Как и предсказывал мистер Мерфи, ход судебного разбирательства изменили слова: «сторожевой пес». Едва Дейзи произнесла их, как бабка дала отбой, скомандовала полный назад и, пока мы по ее приказу ходили на кухню за десертом, успела сменить галс и произвести разведку. Корабль пошел новым курсом, и рассмотрению подверглись уже способы применения и огромные возможности собаки в качестве орудия сыска и отправления правосудия. Пес, воспитанный самой миссис Плейсер! Восемь гончих вокруг стола, терзая красную свеклу, будто еще теплого зайца, ринулись в долгие и бурные дебаты. Сейчас, бдительно навострив уши, хозяйку уже охранял ее верный пес, защитник вдов и сирот, одиноких и бездомных. Он на пушечный выстрел не подпускал к дому грабителей и убийц–маньяков, цыган, жуликов–миссионеров, бездельников и болтливых коммивояжеров. Он приносил покупки от бакалейщика, извлекал вечернюю газету изо всех уму непостижимых мест, куда мальчишка злонамеренно ее забрасывал, выносил калек из горящего дома, спасал тонущих детей, следовал за хозяйкой по пятам, по команде служил, ложился, вставал, садился, прыгал сквозь обруч и ловил крыс.
И в возмутительной личине мерзкого хулигана, и в светлом образе стража общества пес представлялся им в крайнем воплощении этих свойств. Поэтому бабка и жильцы были крайне разочарованы, когда на следующий день по комнате заковылял крохотный, тоскливо повизгивающий щенок. Его детская косолапость смутила их, а квёлые расплавленные глазки показались просто неприличными. Но, как говорила сама миссис Плейсер, никто не мог упрекнуть ее в том, что она отступается от собственных слов, и бедным сироткам было позволено возиться с этой глупой и никчемной собачонкой. Всю первую ночь, сидя на кухне в своей картонной коробке, он скулил и звал маму, а утром — тут уж из песни слова не выкинешь — устроил полный разгром: наделал на полу, стянул со стола скатерть вместе с бутылкой соуса и заляпал все вокруг густой бурой массой. За завтраком жильцы рассказывали, как чудно провели ночь, благодаря собаке, которая решила не дать никому сомкнуть глаз. В тот же день Дружка перевели в нашу комнату, и, вне себя от восторга, мы все ночи напролет обнимались, целовались и шептались с ним. Он был нашим ребеночком, нашим лучшим другом, самой миленькой, родненькой, чудной, красивой собачкой на всем белом свете. От наших нежных и бурных ласк щенок блаженно взвизгивал, и тогда мы шутливо зажимали ему морду, заставляя глухо по–взрослому рычать и неистово трясти головой, а когда мы отпускали его, он любовно, но крепко нас покусывал.
Пес был умен, незлобив и быстро схватывал собачью науку. Он стал далеко обходить бабкину редиску и салат, после того, как она несколько раз крепко вытянула его ремнем по ляжкам, скоро бросил жевать башмаки и сохнущее белье и отвык от младенческого хныканья. Он рос быстро, как сорняк: у него пропала овальная мягкость, прежде тонкая и бархатистая, как сажа, шерстка стала жесткой и ржаво–черной, а нос — аристократически длинным. Он научился настораживать умные заостренные уши. Весь он отливал бронзово–черным, а белыми были только елизаветинские брыжи на шее и самый кончик упрямого хвоста. Он, без сомнения, был исключительно красив и щедро наделен собачим обаянием и тактом.
По утрам, провожая нас с Дейзи в школу, он то забегал легким галопом вперед, заливаясь неслышным смехом от избытка счастья, то вдруг отвлекался, принюхиваясь к запахам незнакомых существ в траве, но, в общем, с усердием исполнял свои обязанности провожатого. Он легко сходился с другими псами и иногда убегал на несколько дней в горы, где охотился в компании старого, рыжего и грозного пса по кличке Месс. Месс с самого рождения рыскал дни напролет по долам и весям, а приютом ему была пожарная станция, где он и жил в свое удовольствие.
Как раз после одной из таких трехдневных отлучек в горы бабка и взяла нашего Дружка в работу. Он притащился домой усталый и немыслимо грязный, весь в клещах и колючках, с налитыми кровью глазами и громким хрипом в груди. Полдня он провалялся у крыльца, будто в похмелье, и когда мы предлагали ему еду или воду, казалось, молил стонущими глазами: «Ради Бога, оставьте меня в покое». Бабке это не понравилось, она посчитала себя задетой и пришла в ярость. Возмутилась она, как ни странно, не Дружком — осуждать домашних не позволял этикет — а Мессом, чья невоспитанность, а заодно и разгульный образ жизни его названных хозяев–пожарников, тут же подверглись подробному и безжалостному разбору. Квартирантка из тыльной комнаты сразу припомнила ночные визиты начальника пожарной команды в дом некой особы с немалым числом великовозрастных дочек чуть ли не старше своей «мамаши». Ну и дела! Пучеглазая библиотекарша — она занимала одну из передних комнат — высказала несколько любопытных предположений насчет помощника начальника, который недавно взял — неспроста, конечно — книгу о спиритизме. И как же было не знать ей, начальственно восседавшей за перегородкой в центре зала и ловившей своими жадными ушами и выпяченными, как соски, лазурными глазами каждое слово и движение читателей, что жена начальника отнюдь не являла собой образец честности, когда подсчитывала очки во время игры в бридж.
И если уж миссис Плейсер и ее апостолы не могли сейчас сделать многого для спасения душ пожарников и их семей и тем отвратить от города огнь небесный (тихий и робкий мистер Бивер — новый жилец, вскоре съехавший из пансионата — даже потягивал носом во время рассказа, будто чуя смрад горящей плоти), надо было хотя бы прекратить постыдную дружбу Месса с Дружком. Бабка посмотрела туда, где в темном углу у крыльца растянулся во весь рост Дружок и изрекла: «Собака, как и человек, должна вести себя нравственно». С той минуты кончилась его молодая вольница.
Как тут не поверить в телепатию? Пес вздрагивал горлом и отрывисто лаял, гоняя во сне зайцев, но едва бабка произнесла эту фразу, как он поднял с лап тяжелую голову, медленно встал, выждал минуту и лениво поплелся через крыльцо к бабке. Опустив голову и поджав хвост, он остановился у ее стула, будто хотел сказать: «Я согласен, миссис Плейсер, научите меня, и я пойду с вами по стезе добродетели».
На следующий день бабка дала нашему Дружку гордое имя «Цезарь», и за ужином оригинально острили, что новоиспеченный Цезарь пришел, увидел и победил сердце миссис Плейсер — ведь в ее кругу, где каждый день выставлялось напоказ оказанное сироткам великодушие, о сердце миссис Плейсер были самого высокого мнения. И в тот же день, хоть мы тогда этого и не поняли, Цезарь перестал быть нашей собакой. Прошло несколько недель, и ничего не осталось от нашего славного Дружка. Он поселился в бабкиной комнате и спал у ее кровати. Бабка отучила его провожать нас в школу (улица ведь полна соблазнов — там он, он конечно, снюхается с той сучкой…) самым простым способом: с утра она стала сажать его на цепь у дерева. Цепь и затрещины, которыми ради воспитания стойкости она осыпала его чуткие уши, медленно, но верно изменили его характер. Из пылкого, беспечного, жизнелюбивого галла, то меланхолически задумчивого, то бурно веселого, он превратился в умелого, властного, грубоголосого солдафона–тевтонца. Заливистый прежде лай сменился монотонным, мрачным, гортанным рыком.
Вскоре мальчишка–газетчик объявил бойкот нашему дому, потому что Цезарь ловко тяпнул с его штанины велосипедный зажим; на коже не осталось ни царапины, но мальчишка посчитал это делом принципа. Молочника, когда он шел по двору к черному ходу, трясло как в пляске святого Витта. Всякий, кто приходил к нам — угольщик, электрик или уборщик мусора — крестился, если был католиком, если же нет, то шел вперед очертя голову и уповая только на свою счастливую звезду.
— Здравствуй, песик, здравствуй, Цезарь, — заводили они приторными голосами. — Не так страшны твои зубки, как страшен лай!
Это была заведомая ложь, принимая во внимание швы, которые пришлось наложить старьевщику Олстовской компании, имевшему глупость потрепать его по голове. Квартирантам Цезарь не досаждал — он презирал их — и не терпел фамильярностей ни от кого, кроме бабки.
Раз вечером он бродил по столовой, видимо, разыскивая свой забытый где?то клад, как вдруг безо всякой причины замер в стойке и смерил робкого мистера Бивера долгим пронзительным взглядом. Мистер Бивер задрожал с головы до ног и выдавил, заикаясь:
— Ц–цезарь, м–милая собачка…
И тут пес бросился на него. Какое?то мгновение положение бедняги было весьма незавидным, но на помощь подоспела бабка. Впрочем, едва успев спасти мистера Бивера, она потеряла его навсегда: уложив за час свое барахлишко, мистер Бивер покинул нас, найдя приют у «Молодых христиан». Такая выходка, да еще повлекшая за собой убытки, могла бы означать для Цезаря конец карьеры и немедленную отправку на живодерню, но буквально на следующий день у нас появился новый жилец — недавно овдовевший аптекарь. Человек очень желчный и вполне в бабкином вкусе, он еще совсем недавно просился к ней на квартиру и теперь переехал к нам страшно довольный, будто вернулся к себе домой.
