что вокруг пустынно, он достал из-под куртки рогатку и проверил, крепко ли приделана к рогам резинка, не соскочит ли вдруг в разгар боя. Боеприпасы у него были классные: на свалке попался старый подшипник с уцелевшими шариками — не большими и не маленькими, а как раз какими нужно. Половину их Мишка потратил, пристреливая рогатку. Шарики летели ровно, с легкими шуршанием от трения о воздух — совсем так, как должны были в Мишкином представлении лететь настоящие снаряды.
Мишка взял подмышку доску и пошел вверх по узкой извилистой улице. По этой улице он стремительно помчится вниз после того, как нанесет удар по врагу. Он специально выбрал для отступления путь, где можно развить большую скорость, скрываться за поворотами и в конце концов исчезнуть в подворотне с воротами-решеткой. Главное, промчаться в самом низу, где уклона уже нет, и успеть домчаться до ворот, запертых на цепь. Там между створками щель как раз для Мишки. Он протиснется, схлопнет щель, потом засунет в цепь кривую железку — и враги за ним не пролетят.
Аэродром был спрятан хитро: в низеньком домике в запутанных дворах. Маленькие самолеты влетали и вылетали через окно на третьем этаже. Мишка сразу догадался: всепогодный аэродром! Целый день он слонялся мимо то туда, то сюда и наблюдал за работой пилотов. А в голове в это время зрел план. Если дождаться, пока два, а может даже три самолета улетят, а потом прилетят, и при их посадке в окно подбить первый, то остальным будет некуда садиться, и им тоже наступит хана. И аэродрому тоже наступит хана. Только подбить надо тогда, когда фашист будет уже почти в окне, чтобы упал прямо внутрь, на других фашистов.
Денек был мрачноватый: по небу организованно шли тучи. Но Мишка надеялся, что погода все-таки летная для мышиных аппаратов. Он шел вверх по улице, внимательно смотря на асфальт. Расплющенные жестяные банки, камешки и прочий мусор он старательно поднимал и бросал подальше в сторону или в мусорный бак, если тот оказывался поблизости. Куртку Мишка конечно надел другую, не вчерашнюю, в которой накануне весь день светился перед аэродромом.
Зайдя в нужный двор, Мишка присел на чугунную оградку для лилипутов и прикинулся придурком, прогуливающим уроки из жалости к училкам. Прошло некоторое время, и он уже начал вживаться в образ, как вдруг послышались знакомое шипение и свист, и воздух одна за одной пронзили три стремительные птицы.
— Полетели, гады! — прошептал Мишка.
Надо же, вот повезло: сразу три, как и хотел!
— Отлетались, голубчики! — пообещал он.
К возвращению самолетов надо было выйти на боевую позицию. Он быстро пошел туда, где в трех его ростах над землей обрывалась железная лестница, поднимающаяся до самой крыши. На такую каракатицу только растелёпа не забросит крюк с веревкой. По специально навязанным на веревке узлам Мишка без особого труда долез до лестницы (доска болталась за спиной), потом с холодных перекладин переполз на крышу пристройки и затаился там, присев за углом. Опасаясь, что руки потеряют от холода меткость, он держал их в карманах, а боевые свойства рогатки сохранял, грея ее на груди.
— Вот, смотри, — сказал Комов Лизе, — я нарисовал все помещения, которые здесь имеются. Теперь напишем коды тех дверей, которые Цаплин нам сгоряча вчера назвал…
— Ну и что? — спросила Лиза. — Я ничего особенного не вижу.
— Это потому что ты не разбираешься в симфонической музыке, — сказал Комов, пылая торжеством. — Здешние помещения зашифрованы по принципу размещения групп инструментов в симфоническом оркестре!
— Всё равно не понимаю. Причем тогда 'Петрушка' с этим… как его… Тогда было бы: 'трубы', 'скрипки'…
— Кое-что я уже понял, а в остальном сейчас попробуем разобраться. Например, вот эта комната 'Глиэр' сбоку — здесь в оркестре обычно стоит арфа. Специально для нее писали не так-то уж много композиторов. У 'Глиэра' как раз есть целый концерт для арфы с оркестром. Рядом — 'Петрушка'. Теперь понятно, почему профессор не стал называть эту дверь именем автора, то есть Стравинского. Усекаешь?
— Не усекаю, — сказала Лиза, покорно потакая Комовскому гонору.
— Потому что в первой партитуре его 'Жар-птицы' — целых три арфы, и могла случиться путаница!
— С ума сойти! — сказала Лиза.
— А 'Петрушка', — продолжал Комов, — это однозначно — валторны или кларнеты… Но валторны обычно сидят подальше… Как раз, где мы, то есть — там, где 'Вебер'… Хм… Вполне может быть… Вебер… а мог быть и Скрябин, у него порой целых восемь валторн… да и Штраус любил увеличенное число труб и валторн… и Гайдн…
— С ума сойти! — снова сказала Лиза.
— Теперь разберемся с 'Малером', — заявил Комов, заметно разгорячившись и ползая пальцем по листку. — В оркестре здесь сидит туба… или тромбоны. Можешь мне поверить: Малер в самом деле любил тромбоны. Вспомни 'Траурный марш': в нем преобладающий тембр — тромбоны… Правда, Малер любил, кроме всего прочего, виртуозную арфу, но арфу мы, к счастью, уже разгадали.
— А 'Болеро'? — спросила Лиза, невольно заинтересовавшись этим музыкальным ребусом. — Я это 'Болеро' как-то слышала.
— Болеро… где оно у нас?.. А!.. В 'Болеро' — флейта, кларнет, фагот. Кларнеты у нас — 'Петрушка', значит, остаются флейты или фаготы… Проблема в том, что они слишком близко сидят… Но 'Болеро' с флейтой у меня как-то не… — Алексей не донес до языка последнее слово, а вместо этого сказал:-Почему-то так и лезет в голову 'Шутка'.
— Какая еще шутка тебе лезет в голову? — удивилась Лиза. — Что-нибудь смешное про оркестр?
— Другая. Пьеса Баха для флейты… Вот прекрасный ключ!
— Как-то очень просто, — усомнилась Лиза. — 'Шутка' какая-то… слово несерьезное.
— А 'Болеро' — серьезное слово? — резонно возразил Комов.
Он посмотрел на часы.
— Сейчас около двенадцати. Я думаю, Арнольд Андреевич Цаплин уже отправился на свой парад… — Комов сорвался со стула и выскочил в коридор.
Когда он вернулся, глаза его сверкали алмазным блеском супермена. Он поманил Лизу пальцем и горячим шепотом сказал ей в ухо:
— Открылась! На 'Шутку'! Сделали мы хитромудрого профессора!
— Давай разгадывать дальше! — предложила Лиза, тоже переходя на шепот.
— Главное — дверь наружу! — сказал Комов посвистывающим от волнения голосом, тыкая пальцем в нужное место, — и вот здесь… бункер, где он сам сидит… Теперь начнем думать. Внешняя дверь — в самом конце коридора…
— Ну! — нетерпеливо сказала Лиза.
— Не сбивай мысль!.. Это получается дальний левый край оркестра…
— Значит, там ставят что-то большое, — снова не выдержала Лиза. — Чтобы других не загораживать.
— В оркестре не загораживают, в оркестре заглушают! — возмутился Комов. — А то бы рояль дальше всех запихивали!.. Но сейчас ты отчасти права. Речь идет кое о чем крупном. Думаю, что это литавры.
— Для них тоже кто-то писал?
— Темнота! — усмехнулся Комов. — Литавры — это большие барабаны. Вроде котлов.
— И на какое слово эти котлы откроются?
— Как раз над этим я и думаю, — сказал Комов. — Литавры… — прошептал он, — Литавры!.. — и на какую-то секунду вдруг стал настолько похож на профессора Цаплина, что Лизе стало неуютно.
— Ага! — наконец произнес Комов с блудливой улыбочкой игрока, заглянувшего в чужие карты. — Ну, конечно! Как я мог раздумывать! Тум-тум, тум-тум! — продолжил он, размахивая руками, — Рихард Штраус! 'Так говорил Заратустра'!
— Штраус, который сочинял вальсы?
— Вальсы, Лиза, сочинял Иоганн, и с литаврами у него слабовато. У Рихарда музыка более весомая…
