будет совсем легко это проследить. Но мне хотелось бы, чтобы вы подумали: может быть, я не прав, но мне кажется замечательным в Молитве Господней то, что нам показан совершенный образ в начале, потом весь путь, как туда дойти, и когда мы дошли хоть сколько-то до общения со Христом и слышали Христа говорящего нам: Иди в мир, будь Моим глашатаем, будь Моим посланником, — опять ступень за ступенью Он нам показывает, как идти, с каким богатством вступать, на каких условиях начать эту борьбу и с чем, в конечном итоге, нам надо сразиться: с сатаной лицом к лицу.
Искушения современного мира
Наверное, в моменты искушения, ослабления душевных сил, моменты неверия — больше всего поможет, если вглядеться в лик Христа?
Знаете, по этой линии мне вспоминается очень меня поразивший рассказ одного американского писателя о том, как где-то высоко в горах, на краю пропасти стояла маленькая деревушка, а по ту сторону пропасти на громадной скале был высечен лик их бога. Никто не знал, когда это было сделано; это было сделано до человеческой памяти, но лик был настолько прекрасен, что все ходили и поклонялись ему. И была легенда, что в какой-то день их бог придет и будет жить в их деревне. Шли десятилетия, может быть, столетия. В какой-то момент родился в этой деревне мальчик, который с самых ранних дней, когда он мог сначала ползать, потом ходить, пленился красотой этого лика; он сидел часами — малюткой, мальчиком, молодым человеком — и глядел на этот лик, в котором было величие и ласка, была красота, которую он впитывал в себя. И по мере того, как он смотрел на этот лик, все душевные чувства, которые в нем выражались, постепенно пронизывали его и меняли даже выражение его лица. В какой-то день, когда он шел по единственной улице деревни, жители посмотрели и сказали: наш бог в нашей среде… Потому что все, что они видели в лике этого каменного бога, теперь воплотилось в лике этого человека: любовь и сила, ласка и держава, все, все, все. И мне кажется, что одна из вещей, которая так важна в нашей жизни, это вглядываться в Евангелие не как в книгу, текст, который мы разбираем, стараясь понять, что сказано, а в то, что за пределом этого текста, — вглядываться в Христа.
Те из нас, кто музыкален (я не музыкальный, но краду свои понятия у других), могут себе представить: вот вам дали партитуру, вы умеете ее читать. Она безмолвна, но если вы опытны, пока вы читаете ноты, она звучит — не на бумаге, а в вас. Когда вы начинаете играть, она получает еще новую объективность, до вас доходит то, что великий композитор вложил в нее. Если вы будете вживаться в нее, вы постепенно переживете тот опыт, который композитор вложил в эту музыку и который до вас доходит вот этими ступенями; а в какой-то момент, может быть, вам вдруг откроется тайна этого композитора — не вся тайна, а какое-то мгновение, которое вызвало, которое соответствует этому опыту, и вы познаете, кто он был в этот момент.
Мне кажется, что, когда читаешь Евангелие, начинаешь со слов, с предложений, с заповедей, с рассказов, но постепенно вырастает образ Христа: ты все глубже и глубже входишь внутрь Евангелия до момента, когда оказываешься перед лицом Христа. И это случается, я думаю, тогда, когда мы читаем всерьез, то есть не стараясь благочестиво подделываться под что-то, а читаем с открытым умом, открытым сердцем, и каждый раз, когда вдруг нас в душу ударит какой-нибудь образ, слово, какой-то поступок и мы чувствуем, что в нас загорается сердце, просветляется ум, воля проснулась, мы можем сказать: Он и я заодно в этом месте, я нашел себя через Него и Его в себе… И тогда постепенно этот лик, который высечен в скале, делается нашим ликом; это мы и видим у святых.
Искушения современного мира, с которыми мы встречаемся: что мы должны принять, что мы должны победить?
Мне очень трудно ответить на этот вопрос. Мне кажется, что мы призваны быть в мире, но не от мира сего. Но мы не призваны бежать от мира в том смысле, чтобы стать чужими среди людей, которые вокруг нас и которые нуждаются в нас, потому что если нас нет, то некому быть присутствием Христовым. Это мне стало ясно постепенно, потому что, когда я был молодым, я мечтал о пустыне, но обнаружил, что, во-первых, пустынь мало, во-вторых, у меня денег мало, чтобы попасть в какую-нибудь из них, и кроме того, я решил, что человеческая пустыня порой бывает такая же пустая. Знаете, среди людей иногда так пустынно бывает, что нечего уходить куда бы то ни было. Потом я обнаружил, что можно жить, как в пустыне, то есть так, чтобы внутри было свое царство, а вокруг — место, где ты прилагаешь свою веру. И очень трудно сказать, что надо принимать, чего не надо принимать; ведь мы живем в изуродованном мире, поэтому требовать от этого изуродованного мира, чтобы он перестал быть таковым, не приходится.
Вопрос, мне кажется, для нас таков: как в этом изуродованном мире творить все, что может быть Божие? Знаете, я врач по образованию, и мне представляется, что мир очень похож на больного. Взять больного и ему сказать: я тебя вылечу так, что ты будешь, как первозданный Адам, бессмертен и чужд всякой болезни, — это психопатия, бред. Так что берешь человека и думаешь: да, он останется смертным, он будет периодически болеть, но я ему дам возможность жить в пределах этой болезни — смертности — и той болезни, которая по временам будет его косить. И постоянно приходится делать какие-то выборы не между тем, что сплошной свет или сплошная тьма, а между тем, что является полусветом-полутьмой: где полусвет, где полутьма? Каждое положение вы можете рассматривать так. Англичане говорят: когда смотришь на ведро, наполовину заполненное водой, пессимист говорит: оно наполовину пустое, а оптимист: оно наполовину полное. И вот так жизнь. Вы можете сказать: не светло, — а можете: как хорошо, что не так темно.
И я думаю, что христианин видит свет во тьме.
Я вспоминаю: во время войны, когда я был на фронтовом пункте, привезли группу раненых; среди них было два умирающих немца, и меня попросили с ними поговорить, потому что я единственный среди врачей говорил по-немецки. Я пошел. Что скажешь человеку, который вот-вот умрет? Я положил руку на плечо и спрашиваю: очень страдаешь? Он на меня посмотрел умирающим взором и сказал: я не чувствую страдания — мы же вас побеждаем… В каком-то плане это было ужасно, потому что он стоял за тьму, но при этом он вырос в такую меру самозабвения, которой он не достиг бы, если бы был лавочником в своей деревне. Поэтому приходится смотреть на человека, забывая иногда, за что он стоит, что он представляет по отношению ко мне или по отношению к моему окружению, и поставить только вопрос: что в нем такое?
Знаете, в защищенном состоянии мы оцениваем вещи по одному, в другом положении мы расцениваем вещи по отношению к себе. Идешь в зоологический сад, смотришь: какой прекрасный зверь тигр! Встретишь его на улице — совершенно забыв его красоту, лезешь на фонарь. Вот так мы в жизни расцениваем людей, события все время по отношению к себе. Этого мы во Христе не видим, этого мы не видим в мучениках, этого мы не видим даже в светских героях духа. Поэтому один мой товарищ, который потом был священником во Франции, мне как-то сказал: когда Бог смотрит на человека, Он в нем не видит ни успехов, ни добродетелей, которых в нем нет, Он видит сияние Своего образа, которое ничто не может
