разрушить в нем… Это мы видим в святых: они умели посмотреть на грешника, то есть, на нашем языке — на преступника, на негодяя, на врага, назовите как угодно, и все-таки увидеть в нем красоту.
Скажем, к Серафиму Саровскому приходили не только благочестивые люди, приходили и самые неприглядные, и он каждого встречал словами: Радость ты моя!.. Потому что каждого он видел как икону — поврежденную, но как икону, как святыню. Представьте себе, что кто-то дал вам древнюю, освященную столетиями икону, которая пострадала от времени, от небрежения, от ненависти каких-нибудь людей, которым она попала в руки. Вы можете сказать: ничего не сохранилось, остается соскрести остаток и употребить на дрова… — Или можете сказать: Господи! святыня! В какое состояние ее привела человеческая злоба или человеческая небрежность!.. Давай-ка я вгляжусь в ту красоту, которая еще уцелела… И этого может быть достаточно. Сколько у нас икон не реставрированных, где только какой-то участок остался, и как мы в него вглядываемся! И если вглядываться долго-долго и уметь соответственно поступать, то можно из этого маленького участка начать видеть остальное, начинать реставрировать, и вся икона снова оживает.
Так духовник должен бы относиться к духовным детям, но так же мы, христиане, можем относиться, каждый в свою меру, к любому человеку, который к нам приходит и кого мы встречаем. Мы не в состоянии, не умудряемся это делать, потому что нам страшно, так же как, встречая врага, ненавидящего нас человека, мы не умеем видеть, что он человек и что он в большей опасности, чем ты, потому что ты его не ненавидишь, а он тебя ненавидит. Он принадлежит к царству тьмы, ты — нет. В какой-то мере и у тебя есть тени, и у него есть свет, но пропорция в твою пользу.
И мне кажется, что в этом вопрос жизни в любой современности. У нас в Англии — она одна, у вас — другая. Они, конечно, очень разные. Скажем, нападения на нашу веру, на нашу совесть, на нашу нравственность, на наши убеждения проходят иными путями, но не меньше и не больше, потому что, в конечном итоге, хозяин всей этой разрушительной работы тот же самый противник Божий, и он употребляет те приемы, которые пригодны в данной ситуации: кому страх, кому приманка, кому одно, кому другое. С другой стороны, если говорить не об обществе, а о самом человеке, помните слова апостола Павла — он имел право их сказать:
Я вспоминаю сейчас одного моего русского друга; он был старше меня лет на пятнадцать по меньшей мере, но относился ко мне с любовью, с теплом. Он был взят в концентрационный лагерь, пробыл там четыре года, у него была всего одна рука и вернулся он в том виде, в каком из лагерей возвращаются. И когда я впервые его встретил, я его спросил: что вы принесли из лагеря? Он мне ответил: глубочайшую душевную тревогу. Я говорю: вы веру там потеряли? Он ответил: нет. Но вот что меня сейчас тревожит: пока я в лагере был предметом всей жестокости и всех опасностей, которые лагерь представлял, я мог говорить Богу: Прости им, они не знают, что творят!.. И я знал, что Бог должен слышать мою молитву, потому что я могу доказать ее искренность тем, что я выношу, что я в опасности смерти, меня бьют, мучают, я голодаю… А теперь я на свободе. Те люди, которые нас так дико мучили, может быть, не раскаялись, не поняли; и когда я молюсь о них Богу, может быть, Бог меня слушает, качает головой и думает: чем же он Мне доказывает искренность своей молитвы? Из такого покоя легко молиться за врагов… Вот все что он вынес из лагеря — тревогу: как ему молиться во спасение мучителей, когда он больше не мученик… Это предельный пример. И когда я говорю, что он четыре года сидел — он мог бы просидеть и пятнадцать, и два, — вопрос в том, как он отозвался на это сидение.
Я видел многих людей не столь ярких, но я полтора года как врач занимался людьми, которые возвращались из лагерей, и многие из тех, с кем я имел дело, сумели в тот момент, когда они забыли о себе и пожалели ближнего, соседа, вырасти в большую меру. Я знаю, например, человека, который половину своего лагерного пайка отдавал более слабым, более голодным — а что оставалось? Многие, наверное, слышали про мать Марию Скобцову, которая вольной волей пошла на смерть, чтобы убедить других, что конец — не смерть, а жизнь. Я получил письмо от женщины, которая была с ней в лагере и была свидетельницей того, как вызвали группу женщин на смерть, и одна из них в отчаянии плакала и рвалась на свободу. Мать Мария к ней подошла и сказала: не бойся, последнее слово — не смерть, а жизнь. Молодая женщина возразила: как я могу поверить в это? И Мать Мария ответила: очень просто — я с тобой пойду!.. И она пошла, лишняя, и умерла; но для этого надо в такой мере себя забыть.
Но каждый из нас может немножко себя забыть в одном каком-то случае, хотя бы на несколько минут, по отношению к одному человеку, — это уже много, потому что сделанное раз можно повторить другой, можно повторить третий. На совершенный поступок никто из нас не способен, но частичный поступок, поступок, в котором достаточно правды и истины, нам доступен, лишь бы не дать себя победить ненавистью, которая рождается большей частью от страха за себя или от принципиальной установки, которую мы часто считаем добродетелью.
Скажем, фашисты напали — я их должен ненавидеть. Нет, ты можешь ненавидеть фашизм, но тот солдатик, который напротив тебя стоит, так же тебя боится, как ты его. Его ненавидеть лично — невозможно. Я это говорю просто из пережитого опыта: можно идти против части и смотреть на человека, который перед тобой, с болью в душе: почему мы враги? Его взяли из деревни, его взяли с фабрики, его взяли из конторы, его взяли от жены и детей, от родителей, от друзей, он и не думал быть здесь, не хочет быть здесь — он хочет любви. И это не всегда легко, потому что чем страшнее, тем более мы отзываемся яростью; я бы даже сказал, что порой ярость — единственное, что дает человеку возможность устоять в некоторых обстоятельствах. Но ярость должна вспыхнуть и исчезнуть. Она не смеет стать постоянным состоянием нашей души, потому что иначе она нас разрушит вконец:
Я не могу лучше ответить.
Отношение к ищущим веры и колеблющимся
К тому же вопросу об искушениях в вере: это очень серьезно, поскольку сейчас очень много каких-то «полуверков». Вы знаете, о чем я говорю, — как нам с этим быть, как помогать прекрасным людям все-таки остаться на стезе? Потому что иногда люди бодро идут в иную сторону, и не знаешь, что сделать…
Пока вы говорили, мне вспомнился рассказ о том, как Христос с учениками спустился с горы Преображения и застал толпу, эпилептического мальчика и его отца. И вопрос отцу Христос поставил так: если можешь хоть сколько-то верить, все возможно (Мк. 9,24). Поэтому порой можно было бы иметь очень мало веры, но — крепкую крупицу. Знаете, чтобы это была крупица, а не потухающий уголек. Мы часто думаем, что вера заключается в том, чтобы с уверенностью говорить о целом ряде догматов или понятий, тогда как вера начинается в момент, когда я прикоснулся хоть к самому краю ризы Христовой и знаю достоверно, что это случилось, это — есть, и поэтому могу в какой-то мере довериться Ему. Вера начинается с момента, когда мы можем немножко доверять Богу. Следующий шаг: в ту меру, в какую мы уже доверяем, — хранить верность тому, что мы знаем. Слово
