квартале от лагеря военнопленных, а само церковное подворье одним концом своим примыкало к большому, старинному, поросшему древними тополями кладбищу.
На месте лагеря в начале войны располагался артиллерийский дивизион, и, чтобы уничтожить его, германские пушкари, окопавшиеся на левом берегу Днестра, пристреливались по колокольне церкви. Это был прекрасный ориентир, и возле церкви легло столько снарядов, словно артиллеристы соревновались: кто снесет одним из них колокол, который звонил после каждого удара взрывной волны.
Правда, по какой-то странности, большинство снарядов не долетало до артиллеристов- красноармейцев, а ложилось на могилы, так что вскоре по городку разошелся слух, что это, мол, духи мертвых, притягивая к себе германские и румынские снаряды, спасают от гибели живых земляков своих.
Возможно, какое-то количество живых душ кладбище и в самом деле спасло. Однако само оно — с развороченными могилами и разбросанными костьми, с осколками деревянных и каменных крестов да щепками от прогнивших гробовых досок, представляло собой ужасающее зрелище, приводившее горожан в большее смятение, нежели губительные обстрелы их местечка.
Сами минометчики и батарея гаубиц расположились со своими орудиями у подножия небольшой холмистой гряды, и после каждого взрыва снаряда на его склоне колокол издавал свое задумчиво- погребальное «бам-м-м!», которое выводило из себя командира дивизиона. Поэтому ходили слухи, что разнес эту колокольню один из наводчиков красноармейской гаубицы, чтобы не служила ориентиром врагу, не нервировала командира и не «отпевала» все еще непогибших пушкарей.
Артиллерийская дуэль эта продолжалась три дня, а на четвертый жители попросили старшего офицера увезти свои орудия подальше от кладбища и храма, расположив их по ту сторону гряды, а взамен пообещали «по-людски» похоронить только что погибших его бойцов, среди которых был и офицер. На том и порешили: уцелевшие орудия увезли, и выстрелы из подножия прекратились. Однако германские снаряды еще почему-то долго попадали в могилы, словно бы какая-то сила не позволяла им преодолеть гряду.
Распятие же находилось на перекрестке улиц, почти рядом с кладбищенской оградой. Ни один снаряд около него не разорвался, а от дальних осколков статую Христа до поры спасала деревянная, с дубовым тесовым верхом, часовенка. Говорили, что окончательно она была разрушена осколками камней, долетевшими сюда от разнесенной прямым попаданием колокольни церкви. И тогда же осколком снесло часть головы Иисуса, вместе с терновым венцом. Однако произошло это — верили в местечке — неслучайно: Христос словно бы ужаснулся тому, как повели себя люди с храмом Божьим, и решил принять мучение за них еще раз.
…Когда Отшельник и германцы вышли из машины, Иисус по-прежнему «встречал» их с размозженной головой. Казалось, что прежде чем распять Христа, его пытались казнить через отсечение головы, вот только палач попался слишком неопытным.
— Так, кто мне скажет: можно ли молиться безголовому Христу?! — патетически воскликнул Штубер. Орест давно признал, что этот офицер является прирожденным артистом, причем артистом, талантливо превращающим в сцену саму свою жизнь. — Не кощунственно ли это выглядит?!
— Ни в коем случае нельзя, — отозвался Зебольд, видя, что недоученный семинарист угрюмо молчит.
— Нет, Отшельник, — еще патетичнее воскликнул Штубер, — это непозволительно! Я погрешил бы против Всевышнего и против вашей духовной семинарии, если бы заставил вас творить предсмертные молитвы перед безголовым Христом.
— Господу можно молиться где угодно, — молвил Отшельник. — В каком бы образном виде он перед нами ни представал. Пусть даже «обезглавленным». Главное, чтобы своя голова на плечах была.
— «Даже безголовому Христу можно молиться, главное, чтобы своя голова была на плечах!» — вы слышали это Зебольд? До чего же глубокая мысль! Теперь вы понимаете, почему я не спешу с казнью этого человека.
— Сохраняя его голову, мы с вами вскоре потеряем свои собственные.
Штубер взглянул на Зебольда с таким же уважением, с каким только что смотрел на Отшельника. «Вокруг меня — одни гении!» — вот что прочитывалось в этом нелукавом взгляде.
— А ведь вы, солдат-отшельник, уверяли, что это распятие сотворил ваш дед.
— И сейчас уверяю.
— Почему же вы, скульптор, позволяете, чтобы это распятие так и переживало войну с искалеченным Христом?! — возмутился Штубер так, словно Отшельнику давно предлагали вырезать новую головы распятого, а он упрямо отказывался.
Рядом остановилось двое полицейских. Старший из них, приземистый, рано облысевший мужик с внешностью нераскаявшегося алкоголика, подобострастно смотрел на германского офицера, ожидая, что тот обязательно обратится к нему за какими-то разъяснениями.
— Я готов взяться за эту работу, — понял Отшельник, что появилась еще одна возможность отсрочить казнь.
— И правильно, — горячо поддержал его намерение Штубер. — Негоже, чтобы на христианской земле Христос оставался безголовым. В конце концов, его ведь распинали без всяких отсрочек, правда, солдат? Так что он свое отмучился.
— Святая правда, — согласился Отшельник, — отмучился. Разве что в лагере военнопленных не побывал.
— Но и в Сибири, в коммунистических концлагерях — тоже, — улыбнулся своей иезуитской улыбкой Штубер. — О них ты, солдат, почему-то молчишь.
В обращении к Отшельнику барон фон Штубер время от времени переходил то на «ты», то на «вы», в зависимости от настроения и степени того уважения, которое то накатывалось на него, то угасало.
Он подозвал старшего полицая и приказал записать, какие инструменты и кусок какой древесины нужны мастеру, велев завтра все это доставить в отдел СД. А когда осчастливленные таким важным заданием офицера СД полицаи ушли, объяснил Отшельнику:
— Творить, солдат, начнешь послезавтра. Для этого тебе выделят комнатку в санитарном бараке. Сроку — шесть дней, на седьмой приму работу.
— Шесть дней маловато.
— Господу шести дней хватило для создания всего сущего на Земле! — возмутился Штубер. — Святое Писание знать надо.
— Не понятно только, зачем он так торопился. Куда спешил?
— Согласен, спешка Всевышнего до сих пор сказывается на всем бытие человечества, но ведь сумел же!
— И все же, лучше бы он потрудился еще дней шесть.
— Времени у него, в общем-то, было предостаточно, поскольку никто и никоим образом его не ограничивал. Но, опять же, не нам с вами судить. Словом, шесть дней тебе, Отшельник, на все твое творческое горение, а на седьмой — казнь. Если не уложишься в срок или голова будет изготовлена не по- христиански, разопнут тебя, солдат, на этом же распятии. В назидание другим.
— Может, сразу же возьмем да приделаем его голову вместо головы Христа? — не мог не блеснуть изобретательностью и красноречием Вечный Фельдфебель.
Штубер удивленно взглянул на него, затем — на Отшельника, на безголового Христа и вновь — на Отшельника.
— Неэстетично получится, — принялся размышлять вслух. — К тому же исторически неправдиво. Хотя в то же время оригинально.
— До нас никто до этого не додумывался, — заверил барона Зебольд. — Увидев такое распятие, все музейщики мира содрогнутся.
— Что происходит, Зебольд? Вы одну за другой стали порождать гениальные идеи. Человека с такими задатками грешно оставлять в фельдфебелях. Во-первых, это противоестественно, а во-вторых, противно всему устройству армейской жизни.
