привычностью, ставшей неразлучной спутницей, мерой и часами, и зеркалом, и еще одним символом порядочности для одиноких и старых.
В эту минуту старик даже забыл о Милли и не пришедших письмах. Он повернулся в двери лавки, охваченный каким?то подобием радости.
— Не срубай всё сразу, дедушка! — окликнул мясник вдогонку.
Старик оглянулся, повернувшись всем корпусом, потому что шею уже сковало.
— За это вы не бойтесь, — хохотнул он старческим легким голосом, и слова вышли пустотелыми, как воздушные шары, — за это вам бояться на надо!
Мясник смотрел, как старик прошел через двор и двинулся вдоль горячей тени за витриной. Но старик не обернулся и не помахал рукой: он был устремлен к своей цели, ни разу не ускорив шаг и не согнувшись, медленно, медленно проделывал он свой путь сначала по одной улице, потом по другой, потом вверх по лестнице до квартиры. Если взглянуть сбоку, казалось, что у старика совсем нет груди. Казалось, что шагает пустой тщедушный костюм, подвешенный за тонкие плечики. Но квадратный твердый подбородок выпячивался вперед, и прямая, как палка, шея по–мальчишески подскакивала из чистого белого воротничка. Славный старикашка, думал мясник, такие сейчас не встречаются. А потом подумал: один живет, бедолага? Жестянки печенья, рассеянно думал мясник, всю жизнь открывает жестянки из?под печенья и выдвигает ящики. Не с кем говорить, нечего делать, что уж странного, если они начинают болтать сами с собой. Нет уж, этот не станет, старый вояка, наверно, привык отсиживаться в одиночестве среди песков, далеко от дома. Египет, нет, скорее, старый Афганистан, но, Боже правый, как у него сил хватает рубать свои пудинги, и погода такая… Господи, когда день шипит, как сало на сковородке, разве что?нибудь полезет в рот, кроме ломтика холодной доброй грудинки? Да, старый уже старикан, не изменится, а подумать — так в полном порядке, сам тощий, а головёшка круглая и прямо торчит, и лицо белое и гладкое — бреется он, что ли, по три раза?
По пути домой мистер Даусон остановился на минуту у скобяной лавки миссис Чидер перекинуться с хозяйкой словечком. Миссис Чидер выскочила передохнуть из?за серого прилавка, заваленного гвоздями, шурупами, молотками и дверными петлями. Она спросила, что слышно от Милли из Канады.
— Как они там, бедняжечки, — спросила миссис Чидер, — внучата ваши, мистер?.. — как и все другие, она забыла его имя. А, может быть, считала, что неприлично называть его по имени, старца, достигшего после долгого подъема вершины древа жизни.
— Чудно, миссис Чидер, — пробормотал он, — как цветочки.
— Как розовые бутончики.
Миссис Чидер попыталась свести руки на огромной груди, материнские щедроты которой ничуть не усохли от мужского бремени железных болтов и керосина.
— Господи, — сказала она, глянув на горячую улочку, — да вы могли бы испечь свой обед прямо на мостовой!
Старик посмотрел на нее с удивлением, и его бледные вспухшие губы чуть приоткрылись. Это предложение испечь пудинг на мостовой пришло слишком быстро после сказанной им неправды о внучатах и показалось ему наказанием. Он никому не говорил, что письма перестали приходить — частью из предрассудка: тронь улитку — рожки покажет. Глубинным ужасом он боялся, что письма перестали приходить навсегда. Ванкувер был далеко. Что?нибудь могло стрястись на железной дороге, и везде там были французы, чем?то неясно его беспокоившие. Миллионы французов в Британском Доминионе. Какая тут уверенность, что письмо дойдет, особенно с деньгами?
— Испечь на мостовой? — повторил он и ухмыльнулся, совсем как мальчишка, представившийся мяснику. — Что вы еще придумаете, миссис Чидер? Но сейчас, — он, как всегда, попытался быть вежливым, — я отвлекаю вас от работы.
— Работа? — переспросила миссис Чидер. — Коту под хвост такая работа, — сказала она про себя, наблюдая, как старик повернулся, пошел по улице, миновал лавку итальянца–бакалейщика, миновал лавку, торговавшую цветной бумагой, и темно–зеленую витрину с надписью безо всяких затей: «Импорт губок», миновал аптеку, где были понавешены всякие яркие резиновые штуковины, миновал старую, окаймленную латунью витрину галантерейщика с поясами и нейлоновыми чулками на стеклянных дамских ножках, и еще одну бумажную лавку, пока все они не кончились и не поднялся красный жилой дом, усыпанный канареечными клетками и оконными ящичками, за углом которого начинался переулок, где мистер Даусон снимал свои две комнаты.
«Не компанейский, — подумала миссис Чидер, смотря ему вслед. — Всё сам по себе. Неужто и поговорить ему не хочется, одинокому?»
Но мистер Даусон стремился к пудингу. У него в самом деле не было лишнего времени для разговоров, а привычное одиночество приучило его к молчанию. Он уже так состарился, что с трудом воспринимал далекие заботы других. Размышления нравились ему больше разговоров. Но порой нестерпимо хотелось рассказать кому?нибудь об одном: что он когда?то тоже жил, тоже был молод и чего только не повидал. Но он открыл, что стоит ему заговорить о прошлом, как люди скоро перестают слушать; они кивают с недоверием, как бы слушая сказку, и им не терпится вернуться к чему?то настоящему.
Знакомых у него почти не было. Никого из старых и очень мало новых: когда только мог, он ходил в парк Св. Джеймса кормить уток и довольно близко сошелся там со служителем — но это знакомство было чужим, ничего общего с тем местом, где он жил, а цены на всё растут, тут дай пенс, там два, да еще за автобус с самого конца Черринг Кросс Роад — ему не по карману. А ходить пешком так далеко сил уже не хватало.
Повернув в свой переулок, старик взглянул на окно крайней квартиры на первом этаже, и с внезапным беспокойством отметил, что кружевные занавески на нем задернуты. Что вдруг стряслось с миссис Рабинович? Тут он вспомнил, что в эту пятницу она собиралась на Кенви–Айленд провести там свой недельный отпуск. Почему же она не попрощалась? Эта дама была, пожалуй, его единственной знакомой соседкой. Она с дочкой то ли из доброты, то ли из жалости часто его навещала. Не то, чтобы он вошел в ее жизнь, но сейчас он, хотя всегда был одинок, вдруг почувствовал себя брошенным: соседи внизу тоже сбежали от августовской духоты, и теперь целую неделю, если не дольше, ему вообще не с кем будет перемолвиться словом. Месяц безлюдья: никого на месте, а кое–где лавки вовсе позакрывали. И народ на улицах какой?то другой — туристы да иностранцы. Такие перемены в размеренном ходе жизни раздражали старика.
Поэтому он страшно обрадовался, обнаружив на бамбуковом столике за дверью своей квартиры записку от миссис Рабинович. Сердце сперва подпрыгнуло: он подумал, что это письмо, но когда в темном жарком воздухе прихожей надел очки и увидел, что это всего–навсего прощальная записка от миссис Рабинович, то не упал духом: теперь он умел не ожидать от судьбы слишком многого и быть благодарным ей за мелкие утешения.
Наверху он снял пальто и разложил на сосновом столике у газовой плиты свои припасы. В шерстяной рубашке, брюках с подтяжками и уверенно охватившим их широким ремнем, он согнулся над столиком, готовый к делу, и стал раскатывать и месить муку с почечным жиром. Помедлив, он нарезал, поперчил и посолил мясо, укутал его жиром, так, чтобы вышел лакомый широкий и плоский прямоугольник, обернул всё материей и, наконец, включил газ.
Он работал с точностью и наслаждением мастера, и всё — от замеса пальцами до ловких узелков по углам материи, бывшей когда?то частью старой наволочки — дарило ему чувственную радость и подъем; приятно было даже извлечь из кошелька приготовленный загодя и не выходивший из ума шиллинг и звонко бросить его в щелку газового счетчика. Наконец, он полил сковородку водой, поставил ее на огонь, удовлетворенно вздохнул, чисто протер столик, кивнул канарейке Лотти и сел в кресло ждать.
Ждать нужно было долго, но старое плетеное кресло ему нравилось. Здесь он мог расслабиться, глядя в распахнутый квадрат окна, за которым жестко сверкало голубое небо, белокафельные стены гостиницы и странно–высокое нагромождение труб и скатов крыш. Ему нравилось подтрунивать над собой, что вот он — досужий джентльмен, живет в квартире с туалетом, получает пенсию, сидит и ждет, когда поспеет обед, а Лотти распевает во все горло.
Скоро от пудинга пошел сочный мясной дух, жар от плиты слился в танце с жаром от подоконника, всё расплылось в сплошном летнем мареве — этот миг, исполненный вкуса и расслабленного покоя, и был
