зайчики играли на золоченых рамах картин, изображавших Говардов былых времен.
Впрочем, по большей части мамины предки отсутствовали на портретах — может, навещали знакомых в какой-нибудь картинной галерее. Летним зноем наслаждался только один, Генри Джулиан Говард — тот самый, кого при первом Тюдоре лишили палочки и замуровали в стену за отказ подчиниться новому королю. Рассказывали, что он до последнего шутил с тюремщиками и сам помогал им закладывать последний кирпич…
Сквозь неприметную дверь в дальнем углу гостиной мы попали в коридорчик, ведущий к служебным помещениям, но вместо того, чтобы направиться к кухне, свернули налево. Как я помнил с детства, коридор здесь заканчивался тупиком. Небольшое окошко выходило во внутренний двор, а рядом в нише стояла статуэтка, изображавшая наяду с кувшином.
Наяда равнодушно поглядела на нас и отвернулась. Собственное отражение в бронзовом озерце привлекало ее куда больше. Но тут мама вынула палочку и легонько прикоснулась к своему мизинцу, на котором появился порез, как от бритвы. Она стряхнула каплю крови в кувшин — и тут же часть стены с окном стала меняться. Солнечный свет померк, вместо стекол проступила грубая каменная кладка, а в ней — очертания двери.
— Ого! — я не мог опомниться от удивления. — Что это такое?
— Убежище. Его построили четыреста с лишним лет назад, в эпоху преследования католиков. Здесь скрывались беглые священники и монахи.
Ну да, Говарды же вплоть до девятнадцатого века были убежденными “папистами”…
— А почему мы с Басти ни разу его не видели? Я-то воображал, что мы знаем в Седжтоне всё.
— Открыть дверь может только тот, в ком течет кровь Говардов по прямой мужской линии, — пояснила мама. — Вы с Басти принадлежите к другой семье. Сейчас, кроме меня, никто не может сюда попасть — брат погиб на войне, не оставив наследников, так что после моей смерти тайник больше не откроется…
Она толкнула незапертую дверь и вошла.
Внутри обнаружилась небольшая комнатка без окон. Стоило нам войти, как под потолком вспыхнули тусклые золотистые шары. Они давали мягкий рассеянный свет, в котором предметы отбрасывали размытые тени. Посреди комнаты стояли стол и пара стульев, а вдоль стен тянулись шкафы, заполненные папками и свитками.
— Семейный архив, — сказала мама. — Для тебя здесь вряд ли есть что-то интересное, кроме…
Она открыла дверцы второго шкафа слева, вынула оттуда большую шляпную коробку и протянула мне. Я сдул с крышки пыль и открыл ее.
Оказалось, что коробка доверху заполнена колдографиями. Большие, маленькие, они были свалены без всякого порядка и с трудом помещались внутри, так что часть высыпалась на стол. Снимки были в основном старые, черно-белые, и я присвистнул, разглядев людей на них.
— Я-то думал, все это давно уничтожено…
Мама остановилась рядом, разглядывая гору снимков.
— После смерти твоего отца, выполняя его последнюю волю, я сожгла все личные бумаги. Рабочие материалы хранились в конторе, а дома не должно было остаться даже клочка пергамента. Но колдографии было жалко, так что я их сохранила. Все равно ни одна живая душа в Англии не войдет сюда без моего ведома.
Я спохватился и хотел было придвинуть маме стул, но она отмахнулась.
— Пойду возьму у Рабастана думосбор. А ты пока посмотри снимки…
Когда она ушла, я принялся разбирать колдографии. Еще неплохо было бы покурить, но убежище плохо проветривалось, а выходить я не хотел. Стоит мне покинуть комнату, как она исчезнет из виду. Глупо разыскивать маму, чтобы просить ее снова открыть дверь…
Разровняв гору снимков на столе, я принялся их сортировать. Сначала попадались в основном семейные колдографии. Вот мама с кружевным свертком на руках — непонятно, то ли со мной, то ли с Басти… Родители на берегу Дервента — мама в светлом платье с листьями винограда по подолу, папа улыбается и обнимает ее за плечи, оба счастливые и молодые… Басти верхом на игрушечной метле, непередаваемо серьезный и солидный, несмотря на короткие штанишки… Я сам, годовалый, тупо смотрю в объектив, да еще и ковыряю в носу… М-да, понятно, почему дома меня всегда считали блаженненьким. Интересно, найдется хоть один снимок, где у меня осмысленное выражение лица?
Я так увлекся поиском собственных детских портретов (которые все, как один, наводили на мысль об умственной отсталости), что даже вздрогнул от неожиданности, когда в руки попалась первая из колдографий, ради которых, собственно, все затевалось.
Никаких детей на ней в помине не было. Снимок был сделан в незнакомом месте — кажется, в старой отцовской конторе, еще до переезда. Самого отца на фото не было — должно быть, он и снимал. Я узнал Колина Розье, весело болтающего с кем-то за бокалом вина. Судя по дате на обороте снимка, Розье было тогда около тридцати лет, но у него уже было заметное брюшко, не иначе как от спокойной жизни.
Стоявший рядом широкоплечий мужчина обернулся, будто почувствовал мой взгляд. Оказалось, что это Долохов — тоже совсем молодой, еще без седины в волосах, так что его можно было даже назвать красавцем. Говорят, в те годы он был невероятным бабником, и женщины так и вешались ему на шею…
Бросив на меня короткий взгляд, Долохов равнодушно отвернулся и словно бы невзначай сдвинулся влево, сделав вид, что тянется за бутылкой. Одновременно он прикрыл плечом человека, который стоял с ним рядом. Но тот мгновенно все понял, обернулся, не обращая внимания на предостерегающее движение Тони, и подошел к краю снимка.
На меня смотрел “капитан пиратов” — точь-в-точь такой, каким я запомнил его при первой встрече. Он рассматривал меня, склонив голову набок.
— Здравствуйте, милорд, — прошептал я. — Это Руди, которому вы подарили попугая… Вы помните меня?
Я был не уверен, что он услышит и поймет, ведь с колдографиями никогда не знаешь, насколько они разумны. Но Лорд вдруг искренне, весело улыбнулся и протянул мне руку. На безымянном пальце было то
