Очень неплохое начало. Главное — сразу взять верную ноту, не ошибиться. А вот и контролер, пришел проверить билеты.
— Здесь очень хорошее обслуживание, — сказал он, привычным жестом продырявив мой билет. — Если что нужно — только скажите.
— А в этом купе будет кто-то еще? — спросил я.
— Нет. Оно полностью в вашем распоряжении.
— Что там с прогнозом погоды?
— Кошмар, — сказал он. — Я уже пятьдесят лет работаю на этом поезде и никогда не видел такой суровой зимы. Десять градусов мороза в Чикаго, ветер сто километров в час. И все это движется в сторону Кливленда. Приятной поездки!
С непогодой всегда так: ее стараются описать при помощи цифр. Температура, скорость ветра, степень обледенения — они всегда разные, но не сулят ничего хорошего. Но даже если бы прогноз не оказался таким суровым, я все равно страстно желал покинуть эту зимнюю сказку в ближайшие день-два. С той минуты, как я выехал из Бостона, мне не попалось ни одного зеленого дерева, ни одной незамерзшей реки. Но у меня все еще оставалась надежда: ведь я ехал на юг, гораздо дальше на юг, чем мог себе представить любой из пассажиров этого поезда, шедшего в южном направлении. Где-то там, в самом низу карты, теплый ветер овевает кроны пальм. С другой стороны, мы только успели проехать Стритор, штат Иллинойс.
Стритор был погружен во тьму, и все, что мне удалось разглядеть в Гейлсбурге, — это освещенная квадратная площадь под снегом, указатель «ПАРКОВКА», убогий навес и полузасыпанная снегом машина — картина, совершенно неподходящая для обложки журнала «Ньюйоркер». Все это я успел разглядеть из окна вагона-ресторана, на минуту отвлекшись от своего палтуса и шабли. Теперь перед моими глазами стоял прислоненный к бутылке «Худой человек» Дэшила Хэммета. Я по диагонали просмотрел Фолкнера и оставил его в Чикаго, в ящике ободранного стола в комнате «Холидей Инн» вместе с Библией.
Преступления в «Худом человеке» были описаны не менее увлекательно, чем пьянство. В этой книге пили все поголовно: видимо, в мире Хэммета всегда было время пить коктейль. Фолкнер раздражал меня своей отвлеченностью пополам с комплексом южанина. Английский Хэммета был более прозрачен, но при этом становился понятен и весь сюжет, а трудная работа детектива представлялась лишь оправданием для повального пьянства.
Я обратил внимание на троицу, сидевшую за соседним столиком, из-за их тягучего акцента. Пожилая пара с большой радостью обнаружила, что их сосед тоже родом из Техаса. Он был одет в черное и все равно имел самый беспутный вид: ни дать ни взять порочный священник из дешевого романа. Было девять часов вечера, и мы подъезжали к станции «Форт-Мэдисон», штат Айова, на западном берегу Миссисипи.
— Да, это она, великая Мисс, — подтвердил мою догадку официант, когда я спросил его. Он взял мою опустевшую тарелку и повторил нараспев: — Миссисипи, Миссисипи, — для остальных пассажиров.
Священник, как и пожилая пара, — что еще сильнее их обрадовало — был из Сан-Тоуна. Все трое возвращались из Нью-Йорка. И теперь они наперебой стращали друг друга жуткими историями — картинами жестокости и пьянства, царящих на Востоке.
— Однажды ночью мы возвращались к себе в отель, и тут я увидел этого человека… — и все в таком духе.
И тут же его перебивают:
— И это еще не самое худшее! Вот один мой друг как-то заблудился в Центральном парке…
Но вскоре они перешли к воспоминаниям о Техасе. Потом начали хвастаться своими успехами. И внезапно эта похвальба приняла весьма странные формы. Они принялись перечислять всех жителей Техаса, которые носят оружие.
— Мой двоюродный брат таскает пушку с самого рождения…
— А Рон знает одного политика, который из дома шагу не ступит без револьвера…
— У моего дедули самый красивый револьвер!
— Каждый человек имеет оружие в наши дни, — заявил священник.
— Он отдал его моему папе, — сказала леди.
— А у моего папы целых два револьвера, — сказал священник. — Один здесь, а другой здесь, — и он похлопал себя по карманам.
Леди сказала, что однажды ее папа хотел пройти с револьвером в магазин в Далласе. Он был случайно проездом в этом городе, приехал туда из Сан-Тоуна. Утром встал и взял с собой револьвер, как всегда делал. И ничего в этом нет смешного. Он просто поступил так, как привык делать всю жизнь. И отправился себе в магазин. Он был рослым мужчиной, под два метра. А кассирша решила, что он собрался ее грабить, и подняла шум. Заревела сирена, и все такое, но папа ничуть не растерялся. Он вынул свой револьвер, а когда приехали полицейские, просто сказал: «О’кей, малыш, можешь его подержать!»
Муж этой леди уточнил, что в то время папуле было уже восемьдесят четыре года.
«О’кей, малыш, можешь его подержать!»
Судя по виду священника, его глубоко поразила эта история. Он на минуту задумался, а потом выдал:
— А у моего папы было восемь сердечных приступов!
Леди уставилась на него, не скрывая недоверия. А ее муж воскликнул:
— Вау!
— Тромбоз коронарных сосудов, — гордо продолжал священник. — И он выжил после всех восьми!
— Он что, тоже из Сан-Тоуна? — спросил мужчина.
— А то! — подтвердил священник.
— Крутой, видно, был парень, — заметила леди.
— Ни один янки такого бы не пережил, — заявил священник. — Только парни с доброго старого Запада могут пережить восемь сердечных приступов!
Это было встречено всеобщим одобрением. Мне стало интересно, на что становятся похожи парни с Запада после восьми сердечных приступов. Но я предпочел не вмешиваться.
— Этот чертов Восток… — снова завела леди.
Я понял, что пора отсюда уходить. Я вернулся к себе в купе, благополучно миновав обледеневшие тамбуры между вагонами. Я накрылся одеялом с головой и мысленно попрощался с Канзасом. Я дал себе клятву не выходить из купе до утра. И если завтра опять увижу снег, то вообще не вылезу из постели.
Но и дальше, в Понка-Сити, рассвет был по-зимнему бледной полоской света под небом цвета переваренной овсянки. Мы отъехали на восемьсот миль от Чикаго и приближались к Перри. Дорога шла по голой бесплодной равнине, но того количества снега (заносов в углублениях и трещинах земли, не более шкурки горностая), которое я увидел, оказалось недостаточно, чтобы помешать мне покинуть постель. Я не сразу понял, насколько холодно было здесь, в Оклахоме, пока не заметил белых овалов замерзших прудов и узких наледей на каменистых речных отмелях. Все остальное представляло собой семь оттенков бурого:
