как хозяин.
По случаю вечера Страстной пятницы в ресторане было людно и шумно. Но стоило появиться Борхесу, тростью нащупывающему хорошо известный ему путь между столиками, как посетители примолкли. Борхеса здесь прекрасно знали, и при нем стихли разговоры и даже звон посуды. Это молчание, в равной степени полное благоговения и любопытства, висело до той минуты, пока Борхес не уселся и не продиктовал официанту наш заказ.
Нам подали пальмовый салат, и рыбу, и виноград. Я пил вино, Борхес только воду. Склоняя голову то к одному плечу, то к другому, он старался подцепить на вилку кусочки пальмы. Затем попробовал орудовать ложкой, но в итоге был вынужден пустить в ход пальцы.
— Знаете, какую главную ошибку допускают те, кто пытается снимать фильмы по «Доктору Джекилу и мистеру Хайду»? — спросил он. — Они отдают обе роли одному актеру. А для этого фильма нужны два разных человека. Именно это и имел в виду Стивенсон. Джекил — это два человека в одном. И это должно оставаться тайной до самого конца. Только в конце это откроется, как удар грома. И еще одно. Почему режиссеры вечно превращают Хайда в любимца женщин? Он же для этого слишком жесток.
— Хайд сбивает с ног ребенка, и Стивенсон описывает, как хрустят его кости, — подтвердил я.
— Да, Стивенсону ненавистна жестокость, но он никогда не имел ничего против физической страсти.
— Вы читаете современных авторов?
— Я никогда не унижаюсь до такого чтения. Энтони Бёрджесс[60] очень хорош и, кстати, очень одаренный человек. Мы с ним похожи — Борхес, Берджесс. Это одно имя.
— А еще кто?
— Роберт Браунинг, — сказал Борхес, и мне показалось, что он пнул меня по ноге. — Но все-таки ему следовало писать короткие рассказы. Если бы он взялся за них, то превзошел бы самого Генри Джеймса, и люди по-прежнему читали бы его, — Борхес взялся за свой виноград. — В Буэнос-Айресе отлично кормят, вы согласны?
— Практически во всем это очень цивилизованный город.
— Да, вот только бомбы взрываются здесь слишком часто, — Борхес вскинул на меня глаза.
— Об этом в газетах не пишут.
— Они боятся печатать такие новости.
— Тогда как вы узнаете о бомбах?
— Без проблем. Я их слышу.
Действительно, три дня назад в городе был большой пожар, уничтоживший практически все телестудии, отстроенные нарочно для освещения финала Кубка мира по футболу Официально причиной была названа «неисправная электропроводка». А пять дней назад были взорваны два поезда: в Ломас-де- Саморе и Бернале. Неделю назад был убит член правительства. Его труп нашли на улице Буэнос-Айреса с пришпиленной запиской: «Подарок от партизан».
— Но наше правительство не самое плохое, — продолжал Борхес. — Видела[61] — очень приятный офицер, — он улыбнулся и задумчиво добавил: — Он не хватает звезд с неба, но он хотя бы джентльмен.
— А как же насчет Перона?[62]
— Это настоящий уголовник. Моя мать сидела в тюрьме при Пероне. Моя сестра сидела в тюрьме. Моя кузина. Перон был никчемным лидером и, как я подозреваю, трусом вдобавок. А его жена настоящая проститутка.
— На самом деле?
— Самая обыкновенная шлюха.
Нам подали кофе. Борхес подозвал официанта и по-испански попросил:
— Проводите меня до туалета, — и сообщил мне: — Пойду мастурбировать. Ха!
Когда мы возвращались из ресторана, он задержался у чугунной решетки у входа в отель и ловко щелкнул тростью по литым столбикам. Пожалуй, он был не так уж безнадежно слеп или просто хорошо помнил эту улицу. Во всяком случае, он не собирался сдаваться. И сказал:
— Это на удачу.
Поворачивая к своему дому, Борхес продолжал:
— Отец часто говорил: «Что за нелепая история — этот рассказ про Иисуса! Как будто какой-то человек согласится умереть за чужие грехи. Разве кто-то в нее поверит?» Это действительно глупо, не так ли?
— Очень уместная мысль для Страстной пятницы, — ответил я.
— А я об этом и не думал! А ведь и правда! — Он так расхохотался, что на него стали оглядываться.
Пока он рылся в карманах в поисках ключей, я спросил его о Патагонии.
— Я там бывал, — сказал он, — но все равно плохо ее знаю. Однако скажу вам вот что. Это унылое место. Очень унылое место.
— Я собирался завтра поехать туда на поезде.
— Не уезжайте завтра. Лучше приходите ко мне. Мне нравится, как вы читаете.
— Я надеялся, что на следующей неделе доберусь до Патагонии.
— Это унылая страна, — повторил Борхес. Он наконец-то отпер дверь, на ощупь прошел к лифту и открыл решетчатую дверь. — Лифт ста печалей, — со смешком произнес он, входя внутрь.
Борхес оказался ненасытен в общении. Он просил меня прийти снова и снова. Он засиживался допоздна, чтобы поговорить, чтобы почитать, и мне нравилось его общество. Постепенно он ввел меня в творчество Босуэлла. Каждое утро я начинал день с того, что записывал наш разговор накануне вечером. Затем я гулял по городу, а вечером спускался в метро. Борхес признался, что сам выходит редко.
— Я не посещаю посольства, я не хожу на приемы — терпеть не могу торчать там с бокалом в руке.
Меня предупреждали, что он может быть грубым или впасть в дурное расположение духа. Но до сих пор я имел дело с настоящим ангелом. Что-то в его облике было от шарлатана — вдохновенная напористая речь, выдававшая мне, что он произносит много раз повторенные фразы. Иногда он начинал заикаться, но как-то преодолевал это при помощи энергичных жестов. Также он мог впасть в менторство, но это случалось очень редко. Бо?льшую часть времени он вел себя как послушный ученик, внимая каждому моему слову с аккуратно сплетенными пальцами. Его лицо могло моментально скинуть аристократическую маску, особенно когда он радостно улыбался, обнажая крупные желтые зубы. Он часто сам смеялся над своими шутками и в эти минуты походил на французского комика, только что сорвавшего аплодисменты. («Сорвать аплодисменты! — сказал бы сам Борхес. — Вы ни за что не сформулируете это так изящно на испанском! Вот почему испанская литература такая скучная!»). Он прекрасно умел напускать на себя серьезную мину и в то же время мог походить на клоуна, но никогда не казался глупым. Это был самый деликатный человек в мире: ни в его словах, ни в жестах ни разу не промелькнуло даже намека на жестокость.
— Я не вижу смысла в мести, — сказал он. — Я никогда не понимал, зачем она вообще существует. И я никогда не писал ни о чем подобном.
— А как же «Эмма Цунц»?
— Да, но это единственный такой рассказ. Собственно говоря, он достался мне уже готовым, и я никогда не считал его хорошим.
— Значит, вы не одобряете, когда кто-то гневается или жаждет отомстить за причиненные обиды?
— Месть не исправит того, что уже сделали с вами. Точно так же, как и прощение. Ни месть, ни прощение не имеют смысла.
— А что же вы предлагаете?
— Забвение, — сказал Борхес. — Это единственное, что вы можете сделать. Если со мной случается что-то плохое, я стараюсь внушить себе, что это было давным-давно и с кем-то другим.
— И это помогает?
— Более менее, — он показал свои желтые зубы. — Скорее менее, чем более.
