Эскуэля. Но как я мог отказаться? Мне необходимо было попасть в Эскуэль, чтобы вернуться домой!
Я был совершенно уверен, что никто, кроме меня, не захочет сойти в Якобаччи. Но я ошибся. Вместе со мной сошли двое стариков, которые везли в багаже два огромных барабана, женщина с одним ребенком, висевшим у нее на шее, и вторым, цеплявшимся за юбку, семейная пара с чемоданами, перевязанными множеством ремней и веревок, и еще какие-то люди, которых я не успел разглядеть в пляске ночных теней. Станция была такая маленькая, что все мы едва сумели уместиться на платформе. Лица пассажиров второго класса, проснувшихся от толчка при остановке, едва мигавшие тусклые фонари на станции. Не меньше получаса состав пыхтел у края платформы, пока не испустил долгий вздох и не двинулся с черепашьей скоростью. После него остались пыль, тусклый свет и тишина. Казалось, в эту тишину погрузился весь мир.
Скорый поезд — в который я так хотел вернуться! — скрылся вдали, набирая скорость и высоту. В Якобаччи я узнал, что мы находимся в тысяче миль от Буэнос-Айреса и что после Кармен-де-Патагонес, расположенном на уровне моря, мы успели подняться на 3000 футов, на плато, простиравшееся до самого Магелланова пролива. Под таким ветром и на такой высоте, и в это время суток (два часа ночи), в Якобаччи мне было очень холодно. «Никто не задерживается в Якобаччи», — говорили мне умные люди. Я мог опровергнуть их утверждения. С поезда сошли пассажиры. И я думал, что они вместе со мной будут дожидаться состава до Эскуэля. Но, как я ни оглядывался, так и не увидел ни одного из них. Они ушли.
Куда? В эту ветреную тьму, в эти лачуги посреди пустыни. Они вовсе не пересаживались с поезда на поезд, они жили в Якобаччи. Позднее я сам раскаялся в своих наивных выводах, но в тот момент меня ошеломило странное поведение этих людей. Эмигранты и потомки эмигрантов — почему-то именно это место они выбрали для того, чтобы остаться. Здесь не было водопровода, не было деревьев, дороги были ужасные, а заработок и того хуже, если вообще удавалось найти работу. Несмотря на всю свою стойкость, они не обладали ни выносливостью, ни приспособляемостью индейцев, которые тем не менее никогда не обитали в этой части Патагонии. К северо-востоку отсюда простирались травянистые равнины Байя-Бланка, к западу — озера: мини-рай в Тиролине и Барилоче. Со своими жалкими овцами и коровами и неизмеримым упрямством люди продолжали жить в этом ничтожном патагонском поселке, где железная дорога уходила далеко в пустыню. Но это было лишь поверхностное впечатление. Потому что еще оставались на свете такие люди, которым бескрайний простор был дороже травы или деревьев: они равным образом терялись и в лесу, и в городе. Как сказал мне тот валлиец, здесь вы можете позволить себе быть самим собой. Что ж, он был прав.
Я оставил чемодан на платформе, немного прошелся и выкурил трубку. Поезд до Буэнос-Айреса пойдет только через три дня. Плакат ЮНЕСКО на стене вокзала информировал меня о голоде в Латинской Америке. Совсем как в Гватемале, другой плакат кричал:
Итак, состав покатил в одну сторону, сошедшие в Якобаччи пассажиры — в другую. И остался я на платформе один, как Измаил[66]: «И один я выжил, чтобы поведать тебе». Я замерзал в этом захолустном месте, но у меня не было иного выбора, кроме как ждать еще долгих четыре часа поезда «тини-вини», чтобы доехать на нем до Эскуэля. Но в то же время я подумал: «Это превосходно». Потому что если одной из увлекательных сторон путешествия является ощущение первопроходца, в одиночестве исследующего неведомые дали, которое заводит вас за пятнадцать-двадцать тысяч миль от дома, где, кроме вас, никому не приходит в голову посетить еще одно уединенное место, что ж, значит, я не зря потратил время. Поезд увез вас на тысячи миль от Буэнос-Айреса, остановился посреди пустыни, и вы с него сошли. Вы оглядываетесь и видите, что остались в одиночестве. Это как главное достижение. Это само по себе становится открытием. Небо полно незнакомых вам созвездий, и даже месяц повернут рожками не в ту сторону, к которой вы привыкли. Все это ново. В самой лучшей книге о путешествии «в одиночку» все это должно появляться буквально на каждой странице и в виде написанных слов, и в виде подспудно проступающих водяных знаков. И это стремление, сама эта идея суметь поведать обо всем — ведь я изначально имел целью написать эту книгу, не так ли? — заставляет вас отправиться в путь. В одиночку, в одиночку: это словно доказательство моего успеха. Мне пришлось проделать немалый путь, чтобы оказаться наконец в этом положении абсолютно одинокого путника.
Хриплый голос проквакал:
— Чаю?
Это был начальник станции. Он был одет в зимнее пальто, шарф и теплые ботинки и носил в петлице серебряный значок «Железной дороги генерала Рока». Маленькая газовая печурка у него в кабинете создавала некую видимость тепла, и на самодельной решетке над ней грелся небольшой помятый чайник.
Я решил, что должен объяснить свои действия:
— Я жду поезд на Эскуэль.
— Эскуэль — очень приятное место.
Это была точка зрения жителя Якобаччи. Наконец-то я встретил человека, сказавшего что-то хорошее об Эскуэле. Но, повидав часть Якобаччи, я лучше понимал, почему он так говорит. Жители Белчертауна, штат Массачусетс, всегда прекрасно отзываются о Холиуоки.
Он положил щепотку листьев мате (вечнозеленого дерева под названием илекс) в маленькую чашку. Чашка была костяная — коровий рог с грубо выгравированным орнаментом.
— В Эскуэле можно прекрасно провести время, — продолжал он. — Отели, рестораны. Там есть большие фермы. А всего в пятидесяти километрах есть замечательный парк: трава, деревья — все, что хотите. Да, Эскуэль — очень приятное место.
Он залил мате кипятком и протянул мне чай.
— Вам нравится?
— Замечательно. Я люблю мате, — однако он положил слишком много сахара и испортил весь чай.
— Я имею в виду чашку.
Я посмотрел на чашку.
— Коровий рог, — сказал я. — Это сувенир из Парагвая.
Об этом сообщала выгравированная надпись. Я сказал, что чашка мне очень понравилась.
— Вы были в Парагвае?
— Моя жена, — он пожал плечами. — У нее там брат. Она была у него в прошлом году, — он улыбнулся. — Летала на самолете.
Кивая своим мыслям, он заваривал вторую чашку чая. Я расспрашивал его о Якобаччи, и о железной дороге, и о Патагонии. Его ответы были совершенно неинтересными. Ему хотелось говорить о деньгах. Сколько стоит мой чемодан? Сколько стоит дом в Соединенных Штатах? Сколько я получаю? Сколько стоит в Соединенных Штатах новая машина? Как-то между делом я упомянул, сколько стоит в Массачусетсе фунт говяжьей вырезки. У него захватило дух. Он даже перестал жаловаться и принялся живо обсуждать цену других частей коровьей туши.
Нечего было надеяться на то, что он вдруг вспомнит что-то необычное, хотя в его возрасте можно было знать хотя бы одну занимательную историю. Но он спал на ходу, и было слишком холодно, и уже почти три часа утра. Так что я оставил его в покое и вышел наружу. Я прошелся по шпалам, подальше от станционных фонарей. Ветер шелестел в колючих кустах, как песок на перекате. Воздух пах пылью. Луна над кустами бросала голубой отсвет на унылый и монотонный патагонский пейзаж.
Я услышал рычание. Примерно в тридцати метрах от меня темнела низкая хижина, и я подумал, что мои шаги по гравию на железнодорожном полотне разбудили хозяйскую собаку. Она начала лаять. Этот лай разбудил еще одну по соседству, та начала визжать и тявкать. Я так никогда и не смог перебороть в себе детский страх перед кусающимися тварями, и огромные лающие псы ввергли меня в ступор. Ирландские волкодавы — именно та порода, что является мне в самых страшных кошмарах. Я заметил, что самые агрессивные собаки обычно бывают у стариков, у милых женщин, у уродливых низкорослых мужчин и у бездетных супружеских пар. «Он вас не укусит!» — уверяют эти люди, втайне упиваясь моим ужасом, и мне всегда хочется им ответить: «Может, он и не укусит, зато я могу его укусить!» А в Южной Америке — и это
