столицы в другую. Но они делают это по воздуху, а беднота пользуется автобусами. Похоже, здесь вообще мало кто знал о существовании железной дороги, да и те, кто считал себя знатоком, никогда по ней не ездили. Один человек твердил, что перегон от Санта-Марты до Боготы займет двенадцать часов, другой клялся, что двадцать четыре, и оба были уверены, что в составе нет спальных вагонов, хотя путеводитель Кука утверждал обратное. Есть ли там вагон-ресторан, и спальные места, и кондиционер?
— Да не мучайтесь вы, — отвечали все в один голос. — Летите самолетом. Так делают все колумбийцы!
Я обнаружил, что всякий раз попадаю в весьма известное место каким-то неизвестным путем. При этом я понятия не имею, во что это обойдется, сколько времени займет и попаду ли я вообще туда, куда надо. Это не могло не внушить определенную тревогу, поскольку я всегда ориентировался на ту черную линию на карте, которая обозначала железную дорогу. Я понимал, что это не цивилизованная Европа, однако здешние железные дороги оказались куда более непредсказуемыми, чем даже в Азии. Ни на одном вокзале не было даже подобия расписания поездов, попытки расспросить служащих практически ничего не давали, и в лучшем случае я мог найти только сам вокзал, если мне внятно объясняли дорогу. Потому что в ответ на мои расспросы в девяноста процентах случаев я получал вариации на тему: «Вокзал? А вы уверены, что вам нужен именно железнодорожный вокзал?» А оперативную информацию чаще всего я получал от людей, толкавшихся в зале ожидания, или от продавца манго на привокзальной площади. Я уже привык перед каждой поездкой обращаться к этим людям (которым был известен ответ, потому что они постоянно находились здесь и могли видеть, когда прибывают и отправляются поезда), по крайней мере, они сообщали достаточно точное время. И тем не менее я чувствовал себя не в своей тарелке: ни одного печатного или хотя бы письменного объявления, никаких билетов и уж тем более разъяснений от служащих. Билетные кассы открывались лишь на короткое время перед самым отходом поезда. Вопрос о том, попаду ли я на него, не мог быть решен вплоть до дня отъезда. И когда я возникал у окошка кассы и требовал билет в то или иное место, кассир взирал на меня с такой смесью удивления и недоверия, будто я с помощью каких-то дьявольских чар проник в его самые сокровенные тайны. Он принимался жаться и хихикать, но игра была проиграна, ведь я выиграл, застав его на месте. И у него не оставалось иного выбора, как продать мне билет.
Это действительно напоминало некую изощренную игру, в которой я стремлюсь достичь неясной, ускользающей цели: узнать насчет поезда, найти вокзал, купить билет, посадка и занятие места в вагоне знаменовали конец раунда. Сама поездка становилась эпилогом и далеко не всегда помогала снять напряжение. Я так был погружен в эти игры с билетами, что временами забывал, куда вообще направляюсь. Вопрос на эту тему начинал казаться мне вопиющей бестактностью, и я неохотно бурчал в ответ:
— Никуда.
В колумбийской песне поется:
Санта-Мария, где в нищете умер Симон Боливар, похороненный во взятой взаймы рубашке, — самый старый город в Колумбии. В последние годы он переживает нечто вроде бума, но заново отстроенные роскошные отели вынесены за городскую черту, подальше от баров и бильярдных. Могила Боливара стала его достопримечательностью, и, как и все крупные города в Латинской Америке, он украшен грандиозной статуей освободителя. Это демонстративное преклонение перед Боливаром заключает в себе ядовитую иронию, но в то же время может служить ключом и к остальным парадоксам этого континента. Ведь фактически Боливар сбежал в Санта-Марию, спасаясь от убийц в Боготе. Тогда его заклеймили диктатором в Перу, предателем в Колумбии, а в Венесуэле — у себя на родине — вообще объявили вне закона. Пожалуй, довольно странная и жесткая награда за освобождение Латинской Америки. Памятники появились через много лет после его смерти, и выгравированные на них слова — не более чем его боевой клич в годы расцвета революционного движения. Какой городской совет отважится заглянуть в его мемуары, чтобы вырезать его слова на полированном мраморе? «Америка неуправляема, — писал он Флоресу. — Служить революции — все равно что пахать море. Единственное, что можно сделать в Америке, — это эмигрировать».
И сюда, в Санта-Марию, Боливар явился с намерением сбежать из страны. Город был совсем небольшим в 1830 году — он и сейчас невелик: несколько жилых кварталов, пляж, кафе и бордели («
Касса была закрыта, но к оконному стеклу было приклеено написанное шариковой ручкой расписание поездов: одно прибытие, одно отправление, а также название поезда — экспресс «Де-Соль». Я сел на скамью и стал ждать, когда откроется касса. Но вдруг я услышал крики: четверо полицейских гнались по вестибюлю за мальчишкой. Они повалили его на пол и сковали по рукам и ногам. Затем усадили на скамью возле меня. Он был весь всклокочен и избит и тяжело дышал, но не двигался. Я встал и пересел на другую скамью. Не дай бог ему взбредет в голову бежать, тогда полицейские запросто откроют пальбу, и мне вовсе не улыбалось оказаться под пулями.
Худенькая старушка с сумкой для покупок (она тоже собиралась ехать в Боготу) подошла к пленнику. Она наклонилась, рассматривая его в упор, и обменялась несколькими тихими фразами с полицейскими. А потом все же села возле меня.
— Кто он? — поинтересовался я. — Вор?
Она воззрилась на меня, прищурив один глаз. Из-за толстых очков с увеличивающими линзами вид у нее был как у ненормальной.
— Ненормальный! — прошептала она.
Открылась касса. Я подошел к окошку и попросил билет в спальный вагон до Боготы.
— У вас есть семья?
— Да.
— Они едут с вами?
— Они остались в Новой Англии.
— Но тогда я не смогу продать вам купе в спальном вагоне, — заявила кассирша. — Они только для семейных пассажиров. Шесть мест или больше.
Что оставалось делать? Я купил обычную плацкарту и спросил:
— А когда поезд прибывает в Боготу?
Она мило разулыбалась, но оказалась в явном замешательстве.
— Завтра, наверное.
— Но ведь тогда мне нужно где-то спать, верно?
— Если вам так это необходимо, попросите кондуктора, когда сядете на поезд. Он продаст вам место.
Я обреченно подумал, что придется давать взятку кондуктору. Но когда я увидел, на что похожи спальные купе — грязные клетушки с продавленными полками, — мне совсем расхотелось туда попасть. Пока состав не ушел, я поспешил в ближайший магазин и купил несколько кусков хлеба, сыр и того, что продавщица назвала «восточными колбасками». В подкупе должностного лица не было никакого смысла: в спальном вагоне не было ни постели, ни туалета, ни замков на дверях. Оставалось испытывать судьбу в общем вагоне на скользких пластиковых сиденьях. Кто-то сказал, что это будет долгая поездка.
Стоило нам ближе к ночи отойти от платформы, как я испытал сильнейшее желание покинуть поезд. Мне уже было плохо, и никакое путешествие не оправдывало таких мук. Дети оглушительно ревели на руках у матерей, и не успели мы отъехать, как все громко принялись осуждать разбитые лампочки, жару и
