Я встал и на непослушных ногах проковылял в хвостовой вагон, где какой-то перуанец в рабочем халате наполнял баллоны кислородом. Он раздавал баллоны несчастным пассажирам, которые жадно поглощали их содержимое. Я вернулся на свое место и обнаружил, что после нескольких глотков кислорода одышка прошла, а голова очистилась.
В нашем спасенном кислородом вагоне сидел один парень. Он тоже держал баллон с кислородом, а на голове у него была красивая шляпа с лентой, украшенной орнаментом инков.
— Если бы я знал, что такое случится, ни за что бы не сел на этот поезд, — сказал он.
— Вы в точности высказали мою мысль.
— Ох, зато кислород — это вещь! Никогда так дерьмово себя не чувствовал!
Мы дружно припали к баллонам.
— Вы из Штатов?
— Из Массачусетса, — кивнул я.
— Я из Миннесоты. Долго пробыли в Лиме?
— Один день.
— Ну, это еще ничего, — сказал он. — Я там проторчал месяц. Самое жалкое место в Южной Америке. Говорят, Куско еще хуже. Наверное, я еще месяц проведу там, а потом вернусь в Лиму — наймусь на корабль, — он взглянул на меня. — А вы не дурак, раз оделись так тепло. Мне бы тоже не помешала такая куртка. У меня в Лиме остались все вещи. В Гуанкайо надо будет купить свитер, их там вяжут. Можно купить за гроши настоящую альпаку. Господи, ну и дерьмово же мне!
Мы въехали в туннель. Конечно, это был далеко не первый туннель на нашем пути, однако этот был необычайно длинный и отличался от прочих еще и тем, что находился на высоте 15 848 футов. Поезд так грохотал в замкнутом пространстве, что мне стало еще хуже. Я выжал последний глоток кислорода из своего баллона и сходил за новым.
— Меня как будто выблевали, — признался парень из Миннесоты. В желтушном отсвете вагонных ламп, в своей широкополой шляпе, надвинутой на глаза, он выглядел — краше в гроб кладут. Я наверняка смотрелся не лучше. И все же в тот момент, когда поезд вырвался из туннеля Галера, я почувствовал уверенность, что сумею выжить даже в Гуанкайо.
— А этот корабль, — спросил я, — на который вы собираетесь наниматься? Куда он пойдет?
— Домой, — ответил он. — Я возвращаюсь в Штаты. И мне повезло, что я вернусь в конце апреля. Ужасно хочу застать весну в Миннесоте.
— Там так же красиво, как здесь?
— Там гораздо красивее.
Мы взобрались на такую высоту, что могли увидеть практически все Анды в их суровом великолепии, в некоторых местах обзор простирался буквально на сотни миль. Это не были отдельно стоящие горные пики, скорее скопления вершин, которые, как это ни странно, казались в отдалении более светлыми. Я спросил парня из Миннесоты, как он собирается попасть в Куско. Наверное, за месяц, проведенный в Лиме, он успел собрать больше информации, чем я. Он сказал, что там ходит автобус и, если я хочу, можно поехать вместе. По его сведениям, билет был недорогой, вот только иногда на путь до Куско уходит четыре-пять дней, в зависимости от состояния дороги. В сезон дождей дорога через Айякучо может быть опасной.
В Ла-Оройя, где железнодорожный путь разветвлялся — вторая ветка уходила на север, к рудникам Серро-де-Паско, где добывали олово и медь, — была длительная стоянка. На платформу сбежались маленькие попрошайки, а пассажиры запасались продуктами. Я не в силах был ходить и предпочел посидеть на скамейке и попытаться что-нибудь съесть. Индейцы торговали своим рукоделием — пестрыми одеялами и пончо, а еще пригорелыми лепешками и мясом. Я едва заставил себя выпить чашку отвратительного чая и проглотил еще таблетку аспирина. Мне захотелось скорее вернуться в поезд к спасительному баллону с кислородом.
Мы уже сидели в вагоне, когда на платформу приковыляла старая индеанка. Она тащила целых три узла: одежду, пачки засаленных газет, керосиновую лампу. Я помог ей взобраться в вагон. Она поблагодарила меня и сказала по-испански, что едет до Гуанкавелики, это в нескольких милях от Гуанкайо.
— А вы куда едете?
Я сказал ей и поинтересовался, говорят ли у них на кечуа, языке инков.
— Да, — ответила она. — Это мой родной язык. Здесь все говорят на кечуа. Вы сами увидите в Куско.
Остаток дня поезд едва тащился до Гуанкайо, и чем дальше мы взбирались в горы, тем больше я поражался искусству тех, кто проложил эту дорогу. Общеизвестно, что автором проекта был американец Генри Мейггс, но не он, а гражданин Перу, Эрнесто Малиновски, претворил проект в жизнь. Мейггс составил проект, получил под него деньги, заложил начало дороги в 1870 году и надзирал за работами до своей смерти в 1877 году. Но потребовалось еще двадцать лет упорного труда, чтобы дорога дошла до Гуанкайо. А трансандская ветка, от Гуанкайо до Куско, была спроектирована в 1907 году, но так и не была проложена. Если бы это случилось, мое прибытие в этот грязный город стало бы не таким мрачным. А теперь я был слишком болен и измучен, чтобы куда-то пойти. Меня хватало лишь на то, чтобы дрожать от озноба, лежа на кровати прямо в теплой куртке, и читать поэмы и медитации Джона Дана. Это немного утешало меня в холодную и несчастную ночь в Андах: «Коль скоро болезнь является величайшим несчастьем, то величайшим несчастьем в болезни является одиночество; когда болезнь заразна настолько, что отпугивает даже тех, кто должен прийти на помощь по велению долга; даже врач не приходит к такому больному. Одиночество является пыткой, которая не грозит нам даже в аду» [43].
Было что-то такое в сырых стенах каждого помещения в этом городе и в уводящих отсюда грязных дорогах, что делало осязаемым чувство заброшенности. Казалось, что здесь сам холодный воздух усугубляет нашу оторванность от мира. Мне не требовалось смотреть на карту, чтобы понять, что я нахожусь на краю вселенной. Однако на следующее утро меня посетила идея. И вместо того, чтобы расспрашивать о дороге на Куско у тех, кто жил в городе, я предпочел отправиться на автобусную станцию, чтобы поговорить с теми, кто только что пересек Анды на автобусе, приехав сюда из Куско. Это предполагало некоторый выбор и немного повышало мне настроение. До сих пор я считал, что есть только один способ попасть в Куско и что я так или иначе буду вынужден им воспользоваться, чтобы пересечь Анды. Однако даже самый небольшой выбор позволит мне самому определить свой путь и остановиться на лучшем варианте, пусть он даже предполагает возвращение назад. Ведь дорога до Гуанкайо оказалась ужасной, а что если следующий отрезок окажется еще ужаснее?
И остаток утра я провел за разговорами с пассажирами, только что сошедшими с автобуса из Айякучо. Большинство из них были не в силах говорить, слишком устав и измучившись от многочасовой поездки, но были и такие, кто рассказал мне, что в пути их задержали дожди и оползни. Им приходилось спать прямо в автобусах, и только двое из тех, с кем я поговорил, направлялись именно в Куско. Почти все приехали сюда автобусом, потому что это был их дом и другого пути сюда не было.
Поблизости от автобусной станции имелся бар. В Перу бары словно перенеслись сюда из Средневековья. Столы в них сколочены из неструганых досок, стены сочатся сыростью, а пол земляной. По ним запросто разгуливают куры и собаки. И хотя здесь торгуют бутылочным пивом, местные жители почему-то предпочитают густое нефильтрованное разливное, ужасно горькое. Его подавали в пластиковых стаканчиках. Оно было практически неотличимо от сорта пива, которое пьют в деревнях Восточной Африки: мутное месиво, нацеженное из грязного бочонка. Стоило мне сделать глоток местного пива в Гуанкайо, и в памяти возникло доброе старое Бунгибайо, Уганда.
— Вы хотите найти самый удобный способ добраться до Куско? — спросил парень в этом баре. Он сказал, что он студент, учится в Лиме и очень надеется, что забастовка все же прекратит этот бесконечный рост цен. — Вы сказали, что только что приехали из Лимы и что не хотели бы возвращаться, потому что это очень далеко, верно? Но на самом деле от Лимы до Куско ближе, чем от Гуанкайо!
— Но ведь Куско прямо за этими горами! — возразил я.
— Вот в этом-то и сложность, а? — Он отхлебнул пива. Я заметил, что он не пьет местный сорт, но,
