как я, заказал бутылку светлого. — И проще перелететь над ними, чем проехать через них. Утром вы возвращаетесь в Лиму. Покупаете билет на самолет — и хлоп! — вы в Куско!
— Я считаю, что на самолетах летают одни туристы.
— Но вы и есть турист!
— Не совсем.
— Послушайте, но ведь даже некоторые индейцы, — он прошептал последнее слово, — даже они летают на самолете!
На следующий день я садился на поезд до Лимы, покидая Гуанкайо с его холодом и туманом, и вскоре оказался в Десампарадосе с его влажной духотой. Это путешествие по железной дороге было короче, и мы прибыли вовремя, но скорее благодаря тому, что все время спускались с гор.
— Разве Перу не отвратительная страна? — пожаловался мне один перуанец на следующий день в Лиме. Это было совершенно не по-южноамерикански: до сих пор ни один из местных жителей не смел клясть свою родину в моем присутствии. Даже самые отпетые колумбийцы хвалили свой кофе, даже эквадорцы хвастались необычайным вкусом своих бананов. Я подумал, уж не напрашивается ли этот перуанец на похвалу своей стране, и вежливо удивился и что-то возразил в ответ. Но он стоял на своем: в Перу отвратительное правительство, которое поссорило их со всеми соседями и развалило страну на куски. Какие уж тут похвалы… Я сказал:
— Да, когда вы все так описываете, это кажется ужасным.
— Перу погибает. И здесь вот-вот начнут твориться жуткие вещи, — он был чрезвычайно озабочен.
Я согласился, что его опасения обоснованны.
— Могу лишь пожелать, что, когда вы приедете в Перу в следующий раз, здесь все переменится, — сказал он.
Он был гораздо строже, чем я. Мне начинала нравиться Лима кажется, я немного привык к ее нищете. Ничто здесь не напоминало мне дом: не было ни малейшего сходства. Тоска по дому охватывала меня лишь в таких местах, где люди покупали пылесосы или платили за электричество. Подобно мне в Лиме люди ощущали себя немного потерянными: они прогуливались по улицам и площадям, потому что им больше нечем было заняться, а в церкви и музеи забредали по той же причине, что и я: хотели убить время. Про себя я знал, что я здесь чужак, но все эти люди? Наверное, дело в том, что они нищие, а нищие всегда остаются чужими для своей собственной страны. И хотя где совершенно разным причинам, но и я, и они оставались одинаково неприкаянными в этом городе.
Вся жизнь в Лиме была выставлена напоказ, потому что здесь люди живут на улице. Обитатели немногих богатых кварталов, конечно, скрывались за высокими стенами: в таком нищем городе попросту опасно выставлять напоказ свою силу или богатство. В Лиме пассажиры роскошных машин запросто могут подвергнуться оскорблениям прохожих. Зато остальная часть населения беззаботно торчала на улицах, уютно устроившись среди куч отбросов и нисколько не смущаясь сладковатой вони разлагающихся экскрементов. Возможно, после дождя здесь стало бы немного чище, но в Лиме дожди чрезвычайно редки. Теплый климат позволяет без проблем жить на улице, и достаточно пройтись по ней, чтобы понять: это город бедной безработной молодежи. Нищета избавила Лиму от пробок на дорогах (широкие проспекты строились для парадов в честь побед), но зато те немногие автобусы, что еще ходят по улицам, дышат на ладан и вечно набиты битком. В центре города проспекты еще шире, и вдобавок есть просторные парки. Там полно народу: большинство просто сидят на траве или спят, но кое-кто торгует апельсинами, сладостями, солнечными очками или устанавливает вынутые из автомобилей старые кресла и предлагает почистить ботинки. Индустрия развлечений была представлена стендом, на котором за десять центов вы могли полюбоваться на изображения Белоснежки и семи гномов, Сингапура, Нью-Йорка, Рима, Бемби или просто дикой природы. Рядом стоял шарманщик с попугаем и очумевшей мартышкой, а пятеро девиц, разряженных под цыганок, предлагали погадать на картах.
— Вы приехали из далекой страны, мистер, — сообщили мне. — Я вижу женщину. Она говорит с вами, но это не ваша жена. (Позднее оказалось, что эту «цыганку» звали Эльвира Хоуви из Чикаго. Она приехала в Куско со своим мужем Бертом и изрядно напилась, но так и не предложила мне ничего романтического.)
В парках жили целые семьи со всеми своими кастрюльками и униженными мольбами о подачке. Матери кормили грудью младенцев, тогда как остальные дети жалобно пищали. В траве я увидел тощего мальчишку, спавшего бок о бок с такой же тощей собачонкой. И, конечно, здесь было полно проституток, и уличных гопников, и влюбленных парочек, и нищих — «прям весь мир», как у испанцев принято обозначать огромную толпу. Это все были люди, которым нечем было заняться.
Перу слишком бедная страна, чтобы чинить свои ветхие здания, и не может позволить себе даже снести эти руины. Они стояли, облупившиеся и забытые. Отдельные портики и балконы все еще хранили следы былого великолепия, а те, которым повезло устоять под напором времени, были кое-как перестроены под танцевальные залы и бары. И в некогда величавом особняке теперь крутили низкопробные боевики или предлагали потанцевать даже в самый разгар дня. Однако у меня сложилось впечатление, что перуанцы так ненавидят эту убогость, что дай им волю попросту сравняли бы Лиму с землей, чтобы заново отстроить нечто еще более безликое и современное, чем Богота.
Я прошелся от кафедрального собора (выставленные там мощи не принадлежали Франциско Писарро, поскольку его останки были недавно найдены в свинцовом гробу в склепе) до Университетского парка. А потом отправился дальше по городу, до площади Болонезе, где присел отдохнуть и вспомнить историю памятника генералу Болонезе. Это был самый уродливый монумент из всех, что приходилось мне видеть. Восьмидесяти футов в высоту, спереди он повторял изображение крылатой Победы. На боковых панелях маршировали армии. Нижний ярус занимала скульптура солдата, упавшего с лошади, причем лошадь тоже валялась здесь на боку. Еще одна армия солдат готовилась оборонять следующий ярус с мечами наголо. Орлы, лавровые венки и пушки из мрамора и бронзы украшали ярус над ними, но и это было еще не все: вверху грандиозная женская фигура скорбно приникла к венчавшей памятник колонне. Дальше шли новые армии, винтовки и знамена: тут сцена поражения, там — победы, и над ними реяла парочка нимф с распростертыми крыльями. Их ноги болтались в воздухе, а руки возносились к апофеозу всего — фигуре самого Болонезе. Отлитый в бронзе генерал с пистолетом в одной руке и знаменем в другой подался вперед, склоняясь над проспектом с танцевальными залами, визжащими детьми и переполненными автобусами.
— Не хотите купить открытки?
Это был перуанец с альбомом фотографий: шахтеры на оловянном руднике, старинные кареты, снежные сугробы, церкви, поезда. Им было восемьдесят лет. Я купил у него пару изображений старых поездов по доллару за штуку, и мы разговорились.
— Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что несколько лет прожил в вашей стране, — сказал он по-испански. Он выглядел как последний оборванец и носил фетровую шляпу. — Я жил в Вашингтоне, округ Колумбия.
— И как вам там, понравилось?
— Мне не следовало оттуда уезжать. В Лиме жить невозможно, — откуда-то из-под лохмотьев он извлек засаленный клочок бумаги. Это была квитанция об уплате таможенного сбора в 1976 году. — Я заплатил все, что полагается. Они должны пустить меня обратно, если я захочу.
— И почему вы до сих пор здесь?
— Совсем недавно я попал в неприятности. Один человек сильно напился. Он хотел подраться со
