Ждет еще неделю Франек: ничего!
Идет он в четвертый раз к часовне, снимает шляпу, но на колени уж не становится, и говорит:
— Господи Боже! Да Ты уперся что ли против меня?! Не буду больше я Тебя просить, вижу, что даром! и ссориться с Тобой не буду, — Ты высоко на небе, а я не орел! За то ничего я Тебе не пожертвую и еще на зло Тебе что-нибудь сделаю, если уж Ты наших просьб слушать не любишь. Если война между нами, так и я ведь парень не промах!
Он сложил камни в кучу, взобрался по ним, подпер чупагой крышу, рванул ее и сорвал с часовни на землю.
КАК ЮЗЕК СМАСЬ ЕЗДИЛ ИСПОВЕДЫВАТЬСЯ
Юзек Смась из Ольчи был завзятый охотник и еще более завзятый и заядлый разбойник — не из нужды, а из любви к делу. А еще больший был он безбожник. Никогда не отвечал на приветствие: «да славится имя Господне», иначе как: «пусть его, пусть его!», — или «ну и пусть, мне какое дело!»; а ведь это не то что короче, даже длиннее, чем — «во веки веков, аминь», — выходило. Если, как охотник, он был равен Янку из Югрова, который бил коз от Хорваня до Костелиск, — как разбойник, Янку Бжезавицкому, о котором поют:
то, как безбожник, он был совсем антихрист. А что было страннее всего, это то, что он был богатый хозяин, и все у него шло хорошо, во всем был он счастлив. Нужда ничего не могла с ним поделать. И все шло у него так, словно Господь Бог благословил его; а он никогда и в костеле не бывал, кроме того дня, когда его крестили.
И не то, чтобы он был совсем уж неверующим; просто он ничего об этом знать не хотел.
— Я ведь не вижу, чтобы Господь Бог в мои дела вмешивался, так чего же мне лезть к Нему. Посею хлеб — созреет; не посею — ничего не будет. Наемся — не буду голоден; не поем — есть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придет. Знаю, что горы велики, потому что ходил по ним; знаю, что дерево твердо, потому что рубил его; знаю, что огонь жжет, а вода его гасит, а o Господе Боге я знаю столько же, сколько о короле, который царствует там где-то, в своей столице. К тому, кто ко мне не идет, и мне лезть нечего.
Самоуверенный был он мужик, смышленый, умный и бесстрашный.
Несмотря на его безбожие, люди любили его за доброту: никого не обидит, в беде поможет; умен он был, охотно советы давал, а когда приносил откуда-нибудь награбленное добро, то все могли пить, сколько душе угодно. Не только из самой Ольчи, из Пардуловки, из Грубого, из Закопаного, из Поронина, из Тихого, из Буковины люди приходили в корчму, где он любил пить, как только узнают, что он пришел с деньгами. А он это любил, радовался; иной раз даст даже одному бедняку на корову, другому на лошадь, на хлеб.
Счастье у него было, да вдруг и сплыло. Не молод был он уже, лет под 55; и настигла раз его у Мерзлого озера, под Польским Гребнем, метель: ветер, снег, мороз. Три дня и три ночи просидел он под скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть еда у него была с собой. Пришел он домой, расхворался. И сразу все старые беды вернулись: на спине раны от медвежьей лапы, — медведь исцарапал Смася под Рогачами, прежде чем он успел на дерево влезть; правое колено расшиблено камнем, который раз сорвался где-то в ущелье и ударил его по ноге; несколько ребер перебито — это его у Венгерского Пятиозерья спижаки побили; на голове раны, которые он еще в молодости получил. Вот и забрала его боль, ломота в костях — просто не втерпеж. Похудел он, ослабел, едва с постели мог слезать. Медвежье сало — он его внутрь принимал и тело им мазал, — не помогало.
Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила над ним — ничего. Пришла другая баба еще древнее, Тробунька, заговоры шептала, кадила — ничего. Не помог ему и Куба Бондарь, которому уже под сто лет было, хотя овцы, коровы и лошади в его руках сразу выздоравливали.
Сошлись к нему бабы-соседки советы давать; сели у кровати.
— Эх, кум-куманек, ты уж скоро помрешь; помрешь! — говорит одна.
— Эх, зятек, не знаем, как и помочь тебе, — говорит другая.
— Никто тебе не поможет, милый, кроме одной смерти, — говорит третья.
— Эх, кум-куманек, надо бы о душе подумать.
— Только как бы поздно не было, зять.
— А кто знает? Не раз так бывало; может быть, и полегчает тебе маленько, как причастишься.
— Верно! Дело говоришь, кума! Не съездить ли тебе, кум, отысповедоваться.
— Перед Божьей Матерью чудотворной в Людимере!
— Говорят, и в Одровонзе есть чудотворная, — проговорил Смась, которому Одровонз нравился больше: он был дальше. Уж такова разбойничья и охотничья повадка: уж коли идти, так далеко.
— Эх, мой милый, да она Людимерской и в служанки не годится.
— Поезжай, кум, поисповедайся!
— Поезжай, поезжай, куманек, да только не медли, пора уж.
— И дьявол тогда к тебе не приступится, а ведь он недалече будет.
— Дело говоришь, кума. Она всегда умный совет даст. Недалече, недалече!
— Вчера, когда я домой шла, мои милые, у меня черный кот под ногами прошмыгнул. Я так и обомлела.
— Дьявол любит котом обернуться.
— Эх, кум, видывали его и в собачьей шкуре.
— А больше всего он котом оборачиваться любит.
— Ему что? Что хочет, то и делает. Чорт и есть.
— Когда Шимек умирал, он волком обернулся. К самой избе подошел.
— Спаси, Господи!
— А как же узнали, что это не настоящий волк?
— Да уж узнали те, кто видел; говорят, у него из морды пламя выходило; дело-то было ночью.
— Спаси, Господи!..
— А Шимек не исповедовался?
— Не довезли ксендза. Лошади в снегу увязли.
— Вот видишь! Это уж не кто другой, а этот самый волк и сделал.
— Все так и говорили, что не кто другой, а он.
— Ох!.. Иисусе Сладчайший!..
— Дева Пречистая!..
— Ангелы все, какие только есть в небесах!..
— Кум, кум, поезжай исповедываться! Ты уж никуда не годишься! Того и гляди, помрешь!
— Того и гляди! Плох ты стал! И половины от тебя не осталось. Помрешь!
— Поезжай, поезжай, милый, теперь уж не выздороветь тебе.
— Ну, еще бы!
— Да, да…
И стали они над ним так стонать, причитать, плакать, что Юзек Смась решился к Господу Богу в Людимер поехать.
Решили ехать на храмовой праздник, 8-го сентября, в самое Рождество пресвятые Богородицы.
Прошли дожди, которые весь этот месяц лили, не переставая; Юзеку сразу лучше стало, в костях перестало ломить.
Встал он с постели, умылся, волосы маслом намазал, чистое белье надел, шляпу новую, кожух новый,
