сердак, портки, сапоги, как на свадьбу. Радовались бабы, которые убедили его и должны были с ним ехать; жены у него не было, он был вдовый.
И удивились же бабы, когда к избе две телеги подъехали, и на первой телеге два музыканта со скрипками, как на свадьбу! И разинули же они рты, когда Смась сунул два пистолета, да два ножа за пояс, в руки взял чупагу, через плечо ружье перекинул.
— Да что ты? Побойся Бога, кум! Что делаешь?..
— Чорта ты слопал, кум! Да ведь ты не на коз идешь!
— И не в Луптов на разбой, милый!
А Юзек Смась оперся на чупагу и говорит:
— Никогда я не ходил иначе ни к какому пану, ни к помещику, ни к управляющему, ни к сборщику, ни к купцу, или еще к кому! А ведь вы говорите, что Бог больше их всех! Если я к Нему по особому делу еду, так зачем же мне оскорблять Его: «Ты-де для меня меньше, чем помещик какой, хозяин, или купец, к которому я тоже с оружием ходил». Коли я Его не обижу, так и Он меня не обидит. Раз уж мы с Ним мириться должны, так я музыку беру, пусть знает, что мне не жаль, что я за мировую заплачу! И пусть знает, что, если Он хозяин в небе, так и я тут не кто-нибудь другой у себя, в Ольче. Коли Он мне громом грянет, так я ему на басу отвечу. Гей!..
И поехал. Впереди на одной телеге музыканты, а за ними на другой — он с бабами.
Смотрят люди, диву даются; проехали они новоторжские деревни, у Заскалья свернули, едут в Людимер. Рано выехали, в самый раз поспели.
Народу видимо-невидимо, праздник большой, крик, шум, давка, — кто на них ни взглянет, так и перекрестится!
Музыка впереди, за ней старый мужик, седой, пистолеты за поясом, ружейный ствол за спиной блестит, смотрит смело, как орел, хотя видно, что болен.
— А что это такое?! — спрашивают одни у других. — Кто это такой?
— Подгалянин какой-то, из тех, что в крылатках ходят, из Верхбуковины или из Костелиск, — говорят другие.
— С ружьем едет.
— Может быть, лесничий какой, издалека откуда-нибудь?
— Да ведь тут не один лесничий, а все без ружей.
Дивились люди, никак не могли догадаться.
Смась подъехал к костелу.
Вокруг него толпа. В костеле народа набилось много; ксендза слушали, даже стоя перед костелом, под липами.
Вдруг услыхал один молодой ксендз музыку (Смась не велел музыкантам переставать играть), выскочил на амвон, оттолкнул бабу, которую только-что отысповедывал, посмотрел… да как крикнет!
Здорово крикнул; настоящий был ксендз.
— Кто вы такие?! — кричит ксендз. — Чего вы здесь хотите?!
Смась выходит вперед, бабы-кумушки за ним; он снимает шляпу и говорит:
— Не знаю я, как величать тебя: ксендз ли, отец, батюшка, или как, — не учен я этому и дел с вами не имел; у меня костел — Герлах, а колокольня — Ледовая Гора. Только меня бабы уговорили, — поисповедуйся, говорят, — ну, я и приехал исповедаться. Коли воля твоя, я готов.
Струхнули бабы-соседки; они учили его по дороге, как грехи говорить, как исповедываться нужно и как с духовным лицом деликатно разговаривать, — а он тут по-своему, по-разбойничьи.
Ксендз тоже глаза вытаращил после такой речи, а люди так и ходят волной вокруг него.
— Ну так, как? — спрашивает Смась. Ксендз велел ему ружье оставить.
— Ты, во что бы то ни стало, это велишь? — говорит Смась. — А я думал, что мне сюда во всем наряде идти нужно; ну, пусть будет так, как ты говоришь.
Снял ружье, вынул пистолеты, отдал парню, который за ним стоял.
Ксендз велел людям расступиться.
— Стань на колени сюда, — говорит он Смасю.
Смась стал.
— Я тебя недолго задержу, — говорит он ксендзу; — тут, вижу я, народу много. Меня кумушки уж научили, как грехи говорить; у меня больше двух-трех дюжин не будет. Ну, так слушай! Красть я крал, только всем бедным из награбленного давал. Многих нищих я людьми сделал, так что они чуть потолки головой не попрошибали: вот как вырастали, и никогда я в своей стороне не грабил, а всегда в других местах, в Венгрии. Бить я бил, да только никогда не начинал драки со слабыми. Раз одна шельма, малыш- малышом — он из солдат домой вернулся — ударил меня по лбу, так я его, — прости, духовная твоя милость, — за брюхо да за шиворот руками взял, повернул вверх ногами, повесил на сосне головой вниз и пошел. Зверю я никогда ничего не делал, не калечил его… Вот на охоте, разве, но у охотника ведь на то право есть. Никого я не оклеветал, никого я не выдавал, всегда был слову верен, украдем ли что-нибудь вместе и спрячем, на разбой ли идти с кем сговоримся, или еще что… Никогда я товарищей не обижал при дележе добычи, иногда из своей доли добавлял, когда человек беден был. Пить я пил, но от этого никому вреда не было, только шинкарь зарабатывал. Людей я убивал, но не без нужды: только, когда обязательно нужно было убить; иной начнет драться, а сам ведь ты знаешь, что разбойнику некогда возиться, когда он грабит. И уж не помню теперь, двух ли, трех ли так убил, давно это было. Позже уж мне не случалось. Вот всего и грехов на мне; мало, не много!
И случилось так, что выздоровел Смась. Но разбойничье ремесло бросил.
— И не то мне в голову втемяшилось, что ксендз говорил, хотя он хорошо говорил со мной, о пекле мне столько рассказывал, что прямо дух захватывало от удовольствия; — и не то, что он каяться меня заставил, эпитимию наложил, и здоровую! А то, что выздоровел я! А он, ксендз этот, уж говорил, уж говорил мне о пекле, как там черти в смоле души кипятят, как клещами их рвут, как по острым ножам их таскают, — а я стою и думаю: эх! меня в жизни уж на все лады перепробовали, так я чертей после смерти не очень то боюсь. Не знаю, бывают ли мужики крепче липтовцев, а ведь я, когда им в руки попался, так и от них вырвался. Горца, да еще охотника и вора, чертями не стращай; он везде таких чертей на свете видывал. Разразится метелица в горах, засыплет тебя, медведя повстречаешь, липтовцы или гайдуки на тебя насядут: разве это не черти?
И думал я: коли Ты поможешь, Господи, и я выздоровлю, так буду Твоим.
Так оно и случилось. Медвежье сало не помогло, бабьи чары, заговоры не помогли, а Он, Господь Бог, помог! И сказал я себе, как тот ксендз мне наказывал, что, мол, Господу Богу разбойничье ремесло противно. Коли Ты меня, Господи, исцелишь, я больше в Липтов не пойду. Не буду больше убивать, коли Тебе это не на радость и противно! Вот! Ты со мной добр, так и я с Тобой! Я всегда так: если на кого зол, так не приведи, Господи! Огонь у меня в руках тогда горит. А к кому я добр или с кем помирюсь. Тогда я уж слово держу, как Он там наверху, за облаками.
Часть вторая
О БАРТКЕ ГРОНИКОВСКОМ, БРАКОНЬЕРЕ
У Бартка Грониковского из Буковины были «свои» десять заповедей, хотя их и не в обрез десять было.
— Я твой лес, чтобы ты ходил по мне, куда хочешь.
— Не зови всуе лесничего, а жарь его сразу дробью по коленам.
— Помни, никогда не входи в дом через двери.
— Не пожелай ни иволги, ни щегленка, ни другой птицы из чужого леса, а только того, что надо на
