обернулся?! Эх, если б такие в пекле водились, хотел бы я гореть там, хоть по уши!..»
Не любили ее люди за гордость и неприступность. Было ей уж лет двадцать, а замуж еще она не хотела выходить, да никому и не доводилось слышать, чтобы у нее был жених.
Никто ею не хвастался.
— Что ж, ты замуж выходить так и не хочешь, Марина? — спрашивает ее тетка.
— А есть разве парень мне под стать? — отвечает она.
— А знаешь, как поют:
— А слышала ты, тетка, что старый Буц говорил? Как царевич приехал к дочери колесника?
— Сказки! Как бы ты не царевича, а и простого горца не проспала!
— Невтерпеж тебе!
Глаза у нее загорелись, зубы стиснула: как в такой девке крови не играть! Только гордость да спесь ее, как на привязи держали. Она вся бы измучилась, но скорее отказалась бы от того, от чего у девок душа замирает и дух захватывает, чем от своего характера отступиться. Такой уж она уродилась.
И вот, должно же было случиться, что повстречался с ней Ясек музыкант.
А было это так. Никак не мог он позабыть Мариси Хохоловской, все еще любил ее, хоть прошло, может быть, года три как она отказала ему. Не ходил он больше в Костелиски, мало даже бродил в Зимнем или Скалистом, как его зовут, Подгалье, и все больше держался деревень в долинах. Даже играл меньше, все работал на лесопильнях, — да за то уж, когда начинал играть, так играл еще лучше, чем прежде. Довольно того, что венгерские цыгане, которые играли даже в самом Пеште, хотели взять его в свой табор, да только он не захотел. Узнал он, что у Гонсёрка в Рогожнике есть работа, и нанялся к нему.
Девки, бабы обрадовались, — слыхали они о нем (тот, мол, Ясек, что славится красотой своей и так грустно кончил из-за бесчувственной девки), что он такой музыкант, какого другого в целом мире нет. Говорили и то, что он за эти три года ни с одной бабой дела не имел. Он в Рогожнике на девок смотрел так, как на ворон, что на соснах сидят. Так они ему нужны были.
Но это продолжалось недолго. Говорит ему раз Куба Гонсёрек, хозяин лесопилки:
— Знаешь, Ясек, будь добр, снеси ячмень смолоть на мельницу.
— Ладно. Снесу.
А старый Гонсёрек посмеивается и говорит:
— Мельничиху видел?
— Какую?
— Да войтову дочку.
— Нет.
— Ну, так держись! съест она тебя!
— Э, коли меня до сих пор никто не съел, так и она не съест.
— Держись, говорю. Тут один парень из-за нее в Пешт удрал. Куба Гонсёрек, тоже наш, из Рогожника, так запил, что не приведи Бог. Вацлав Яхимяк — тот совсем одурел. У меня у самого, хоть и стар я, в ушах звенит, когда я ее вижу. Важная девка, что твой дуб!
— Не боюсь я!
— У тебя, может, талисман есть?
— Есть.
Тут старого Гонсёрка любопытство разобрало. Наклонил он к Яську свою голову с длинными кудрявыми волосами, заплетенными в косички на висках, и спрашивает:
— Что у тебя? Что? Никому не выдам! Скажи!
— Да что есть, то и есть, — что тебе за дело!
— С собой носишь?
— Всегда ношу.
— Где? За поясом?
— Да и за поясом можно, только больно широкий пояс нужен.
— Как так? Не пойму…
— Эх, отец, знаешь — такой широкий, чтоб за него сердце можно было спрятать. Где же ячмень?
Посмотрел на него старый Гонсёрек, спрашивает:
— На сердце его прикладывают?
— Ну?
— Скажи, как? приклеивают? Это пластырь, что ли, какой?
— Не приклеивают, а глотают, чтобы в сердце влезло, — говорит Ясек.
Старый Гонсёрек наклонил голову:
— Чудно ты что-то говоришь, — а покажешь мне? может, и я проглочу?
— Э, нужно бы тебе в Костелиски съездить; там бы и узнал, как я.
— А он оттуда?
— Да.
— А кто ж тебе дал его?
— Чего ж ты так расспрашиваешь! Где ячмень?
Старый Гонсёрек помолчал минуту, потом рассмеялся и говорит:
— Правда, нечего мне расспрашивать, когда у меня у самого на голове талисман.
И погладил себя по седым волосам.
— Пойдем, Ясек, насыпать ячмень в мешок.
Идет Ясек, несет мешок на плечах, подходит к мельнице, а тут, перед самой мельницей, стоит Марина.
— Молоть? — спрашиваст.
Посмотрел на нее Ясек, ноги у него подкосились, весь побледнел.
Маринины глаза, как молния, в него ударили.
Она слегка улыбнулась, так, что едва что-то промелькнуло на ее губах, и свысока, смело, глянула на него, а он стоит перед ней, нагнувшись со своим мешком.
— Иди, — говорит она, — я приму.
Ясек отдал мешок мельнику.
— Ты не здешний? — говорит Марина. — Ты Ясек-музыкант от Гонсёрка.
— Да.
— Приходи завтра за мукой.
— Приду.
Хотел он ей сказать: «оставайся с Богом», но она больше не взглянула на него и пошла лугом домой.
Ясек собрался назад.
Вдруг как зазвенит Маринин голос!.. И такую прекрасную песню она запела, такую сладкую, такую чудную, словно мать колыбельку качает.
И не мог Ясек понять, как у такой, с виду гордой и спесивой девки может быть такой милый, такой ласкающий голос. Насквозь пронзил он ему сердце, ведь он был сам музыкантом и чувствовал это лучше, чем другие.
Идет Ясек, оглядывается, а она по лугу идет, в желтом платке на голове, в белой рубашке, в красном корсете и в красном переднике на темной юбке, — играет на солнце, как цветы на лугах, горит, как огонь вдали. И загляделся на нее Ясек.
А издали ее песня еще слаще, еще лучше:
