интересоваться ею. В этом она была уверена.
— Если бы я вышла за него замуж… — думала она.
Когда цветы пахли кругом, когда под вечер к окнам Мэри наклонялись тени берез и тополей и шумела мельница вдали, в такие минуты Мзри готова была хоть сейчас отдать Стжижецкому руку. Она тосковала и целовала воздух, шепча: «Приди! где ты?! приди!» Тогда она не думала ни о чем, кроме большего свадебного путешествия, — думала о морях, которые они будут переплывать, думала о том, как близки будут они друг другу где-нибудь среди совершенно чужих людей, в совсем другом конце мира… Она проводила рукой по волосам Стжижецкого, когда он сидел на балконе, опершись на руку, и мечтал, глядя в пространство своими большими, полудетскими, сапфирными глазами. Понемногу пальцы его начинали бегать по мраморной балюстраде балкона, как по фортепьянной клавиатуре; характерным движением он стряхивал со лба свои длинные, мягкие, шелковистые, темные волосы и напевал. Мэри казалось, что она страстно любит музыку. Стжижецкий напевал что-то, что было так же прекрасно, как ария с лебедем из «Лоэнгрина», или как арии Моцарта. Потом он ласково снимал с головы ее руку, обнимал ее и, опираясь на нее, шел к фортепьяну.
Играл. Понемногу около виллы начинали собираться люди. Главным образом, англичане и англичанки. Они стояли в саду при гостинице, на тропинке, усыпанной гравием. Он играл. Бывало так тихо, что только издали доносился шум моря. Он играл долго, до позднего вечера. Она стояла рядом, в длинном белом капоте, слегка опираясь рукой на его плечо. Все видели ее через окно. Потом, когда он кончал импровизировать и откидывал назад голову, к ней на грудь, наступала минута продолжительного молчания — и затем взрыв аплодисментов…
После одного из таких вечеров, когда они вошли в залу, все встали за табль-д'отом и стали представляться, при чем дамы подходили представляться первые. Ни о чем другом, кроме них, не говорили в Неаполе, — гениальный артист и его небывалая красавица жена!..
Итальянский король, гостивший в Неаполе, прислал своего адъютанта с просьбой, чтобы маэстро сыграл при дворе. И они были при дворе… Там была вся итальянская аристократия — Колонны, Орсини, Дорио, Русполли, князья della-Grazia, все приглашали их, взапуски любезничали. Им импонировал талант Стжижецкого и красота, остроумие, образованность и богатство его жены. Один из герцогов Орлеанских влюбился в нее и сопровождал ее всюду; австрийский эрцгерцог, большой оригинал и страстный любитель музыки, приходил к ним завтракать — со своим большим догом и с двумя маленькими таксами; сидел на диване по-турецки, гулял с Стжижецким и ругал (que diable l'emporte!..) этикет, которого он должен придерживаться в Вене, и свою военную службу. Герцог Орлеанский был полон рыцарских чувств и влюбленности, эрцгерцог — «bon enfant» и «buono cammezdo». Они ездили кататься на высоких брэках, запряженных четверкой; таксы эрцгерцога сидели на козлах, дог бежал впереди лошадей. Вся жизнь большего света, местного и иностранного, группировалась вокруг них. Они были королями сезона.
Из Неаполя они поехали в Ниццу. Герцог Орлеанский и эрцгерцог за ними. И вот, помимо личной известности, они стали славиться своими спутниками. Обо всем этом доложили императору в Вене. Император хотел было воспретить эрцгерцогу так нарушать этикет, но когда ему показали фотографию мадам Стжижецкой, он улыбнулся и сказал: «Не удивляюсь и позволяю!» Все газеты повторяли потом этот анекдот. Англичанки устраивали просто ловлю на них, с моментальными аппаратами. Они торжествовали…
Когда Мэри мечтала так, все казалось ей таким легким и доступным. Стоит только руку протянуть. Это не были мечты какой-нибудь провинциальной «барышни», — это были мечты Мэри Гнезненской, дочери миллионера, у которой в руках было все, нужное для достижения ее желаний.
И чувство ее к Стжижецкому становилось все сильнее, а тоска все больше. В конце концов она почувствовала необходимость поделиться с кем-нибудь своей тайной. Но ни матери, которая качалась в своей качалке, ни m-lle Pierrefeu, ни панне Кудаковской, ни Иосе нельзя было сказать такой вещи. И она написала Герсыльке Вассеркранц. Герсылька была в восторге и ответила, что встречает иногда Стжижецкого, что он никогда о ней не спрашивает, но что он грустит и нервничает, избегает общества и не хочет разговаривать ни с одной женщиной. «Конечно, он в тебя влюблен, — писала Герсылька, — и это изумительно хорошо! Если бы я была на твоем месте, я бы ни минуты не колебалась. Знаешь, что? Просто устрой у себя пикник, пригласи всех нас и Стжижецкого. А так как 20-го будут именины тети Флоры, устрой бал. Мы приедем, и все будет устроено. Я буду не я, если не привезу Владека».
Мэри задумалась над этим словом: «Владек». Она никогда, думая о Стжижецком, не называла его по имени. «Владек»… Она сразу почувствовала себя ближе, проще со Стжижецким. Владек…
Владек может быть таким мальчишкой, с которым можно вместе купаться в пруду и красть яблоки. Владек должен быть тем смешным увальнем, который забывает платок, когда у него насморк, и должен его просить… Владек… Как хорошо, что Стшижецкий, который так хорошо играет, вместе с тем —
Мэри не только была влюблена теперь в Стжижецкого, но он стал ей милым. «Какой ты милый! Какой ты милый!» — чмокала она губами. И стала страшно радоваться мысли, что увидит его. Только бы он приехал!
Мадам Гнезненская проект бала на свои именины приняла легким кивком головы и тем, что сильнее раскачалась в качалке. Мэри по телеграфу заказала литографированные пригласительные билеты, и когда адресовала один из них Стжижецкому, то прибавила от себя пером:
«Очень сердечно просит
Потом, сама не зная почему, поцеловала эту подпись и была довольна, что подписала «Мэри», а не «Мария».
Она вычеркивала из календаря день за днем. Началось ожидание — нетерпеливое и нервное. Мэри мечтала о поцелуях и объятиях. Так как ее мечты были скрыты от «гофмейстерши двора» мисс Тамерлан и от mademoiselle de Pierrefeu, то она могла мечтать совершенно свободно, как «любая институтка», или «мещаночка». Откидывала назад голову и подавала губы. Целовала воздух и улыбалась — тоскливой и милой улыбкой. Герсылька донесла ей, кто собирается приехать и кто — нет. О Стжижецком она ничего не могла узнать; он нигде не бывал, его нигде нельзя было встретить. Наконец, пришла телеграмма: «Rencontre. Скачки. Arrivera. Triste. Не хотел. J'ai dit qu'il fera plaisir. Yeux d'enfant».
Мэри села в кресло и прижала телеграмму к губам, потом начала плясать по комнате на одной ноге, кричать и петь:
— Влюблена! Влюблена! Влюблена!..
Время, пока Мэри ждала приезда Стжижецкого, было для нее сплошным праздником. Она чувствовала странное волнение и заметила, что все вокруг выглядит иначе, чем раньше. Она наклонялась к нарциссам и говорила им: «Тише! Ни слова! Приедет кто-то, кого любят… И кто-то очень влюблен…» И прижимала нарциссы к губам и ласкала их… Медленно проводила чашечкой цветка по губам, вдыхая его аромат, проводила вверх и вниз, пока ее не охватывало такое волнение, что она бросала цветок на землю и прижималась к земле. Чувствовала тогда тепло и живительную силу земли, проникала в нее, сливалась с землей в одно, соединялась с ней. Рассыпала вокруг свои огромные волосы, простирала руки и лежала так на траве, — или же срывала целые горы цветов, обсыпалась ими, вплетала их в волосы, прицепляла к туфлям, всовывала за корсаж и, вся в цветах, лежала навзничь на цветнике, поднимала вверх руки и шептала воспаленными губами:
— Приди! Приди!..
— Да! да! — думала Мэри, — будь, что будет! Будь, что будет! Я хочу, чтобы меня целовали! Я хочу целовать!
И обратилась к Стжижецкому, который шел с нею рядом:
— Свернем в сторону. Я покажу вам нашу оранжерею.
