только щеки еще пылали… Стжижецкий остановился…
Глаза его точно спрашивали: «Ничего?»
И он прочел холодный, спокойный ответ: «Ничего».
III
«Мало владеть миллионами и быть красивой», — повторяла Мэри, ходя взад и вперед по будуару m- me Лудзкой и любуясь по временам своей наружностью и своим нарядом в зеркале. — «Этого мало. Такая девушка, как я, имеет, право, все… Да, да, Мэри, ты должна сделать карьеру. Графиня Мэри!» — Она наклонилась перед зеркалом… Княгиня Мэри!..
Она еще ниже поклонилась и покраснела.
Кровь залила ее щеки… Она смутилась, точно сказала какую-то неловкость, не то такое, чего никто не должен слушать.
«Княгиня Мэри», — шепнула она, глядя в зеркало, и еще раз низко поклонилась.
— Княгиня Мэри!..
Она покровительственно кивнула головой.
— Madame la princesse Mery…
— Madame la duchesse… Ведь выйти замуж можно не только в Польше…
«Но, нет, нет, непременно в Польше за поляка», — подумала она…
— О, Мэри Гнезненская не увезла бы своих миллионов за границу… Мэри Гнезненская отдаст свою руку только поляку!.. Да, только бы удалось! Княгиня Траутмансдорф, княгиня du Медина-Сидония Колонне…
Можно позволить себе всякие желания, всякие требования и мечты, если ты так красива, так дивно красива, так умна… И быть при этом единственной дочерью Гнезненских…
Смешна эта m-lle Лименраух со своими 400 тыс. приданого… Ведь у меня 11 миллионов. С такими деньгами и в Европе многое сделаешь, а у нас — все. Впрочем — папа все больше и больше увеличивает капитал, а мне всего 19 лет. Ранее 22 лет я замуж не выйду; за это время папа дойдет до 12 миллионов, может быть, до 14, а может быть, и до 20!
Ведь папа гениален в делах, а я
И она снова поклонилась себе в зеркало…
— И я буду гениальной в моих делах.
Она опять поклонилась.
— Мэри, ты должна сделать карьеру… Помни же это! — сказала она громко и погрозила себе пальцем.
Но лицо ее омрачилось.
Почему же папа не старается получить титул барона?
Ведь это не так трудно. Он говорит, что титул сделал бы его смешным в Варшлве, где каждый помнит его дедушку Гавриила Гнезненского, шерстяного и хлебного маклера. Да он, кажется, назывался даже Гнезновер, ей это сказала однажды Герсылка Вассеркранц в припадке злобы.
…Ах! Эти Вассеркранцы, Лименраухи, Моргенштейны. Хорошо еще, что в нашей семье нет ни Пистолетов, ни Медниц. Эсвирь Медница… Я сама видела такую вывеску за Железной Брамой[1].
Мэри прочла это раз в своем альбоме, но это писал кто-то таким измененным почерком, что она не могла догадаться.
…Я как роза саронская и лилия долин.
Кипит, бушует во мне жизнь… Красота моя ослепляет.
Таковы, верно, были женщины наши, когда евреи покоряли Азию…
Брр… Евреи!..
…Я как роза саронская…
Вся я прекрасна… И нет изъянов во мне.
Она рассмеялась. Глаза ее остановились ка губах. Перестала смеяться.
Эти губы — причина ее вечных тревог!
Не потому, чтобы они были некрасивы — рисунок их безукоризнен, они алые, прелестные… Но губы беспокоили ее — они выражали что-то… чего сама Мэри не могла ни назвать, ни определить.
— Если я погибну, — сказала она своей двоюродной сестре Герсылке Вассеркранц, — то меня погубят мои губы — увидишь…
Она чувствовала, что владеет собой; своими взглядами, своим голосом, движениями, даже мыслью, сердцем — этому ее выучили, и она сама воспитала это в себе.
Но в губах ее было что-то, что было выше ее сил, ее воли. И она знала, что их ей не покорить.
— Что это такое? — думала Мэри иногда.
Между тем, все впечатления отражались сначала на ее губах.
Прислушиваясь к музыке, которую она предпочитала всем другим искусствам и которая действительно трогала ее, Мэри чувствовала, что все звуки касаются ее губ раньше, чем слуха.
При декламации или пении слова и звуки голоса точно ласкали и нежили ее губы… Если же кто- нибудь ей нравился, губы ее ощущали странное чувство.
Губы мои созданы для поцелуев, но страшны для того, кто целует их, и страшны для меня. Губы мои, как я вас боюсь!.. Созданы для поцелуев…
Какое то бессилие овладело ею, какая то истома…
— Созданы для поцелуев… — повторяла она полушепотом, — мне кажется, что я не страстна, а… похотлива (так это называет Герсылка). Впрочем, Герсылка слишком много знает и страшно испорчена… она безусловно развращает меня.
— Роза саронская…
Пройдясь немного по комнате, она снова остановилась перед зеркалом.
— Да, да! — шепнула она. — Я должна покорить мир. Пусть мой жизненный путь будет сплошным триумфом. Раз я не могу быть еврейской Венерой в храме Соломона, то я, по крайней мере, должна добыть ценой моей пляски голову Иоанна Крестителя, подобно Саломее…
— Да, да, весь мир в руках смельчаков. И его можно закружить до безумия! И безумен будет он от моей пляски!
Она топнула ногой…
— Bce — мое! Все — для меня! Я так хочу!
С расширенными ноздрями и полуоткрытыми губами, за которыми блистали зубы, Мэри стояла, смотря в зеркало и наслаждаясь своим великим, страшным могуществом. Царская красота, редкий ум, чарующая прелесть и талантливость…
