— Значит, навсегда?.. — шепнул он.
И у Мэри вырвался ответ, который ей самой, даже в эту минуту, показался безжалостным.
— Неужели вы думаете, что я когда-нибудь
И случилась катастрофа. Стжижецкий, которому было двадцать шесть лет, но который был очень слабого здоровья и был совершенно сражен двойным несчастьем, — услышав ответ Мэри, побледнел еще больше, пошатнулся, схватился за стул и упал без чувств навзничь. Падая, он опрокинул стул — на шум вошел лакей.
Это освободило Мэри от каких бы то ни было обязанностей; это было первое чувство, которое она ощутила, кроме страха.
— Господин Стжижецкий нездоров, — сказала она лакею. — Приведите его в чувство и проводите к экипажу. Я ухожу в город.
Это больше относилось к Стжижецкому: больше он ее не увидит, с нее было довольно.
— Скандал… — шептала она, входя в свою комнату. — Ребенок… В обморок упал… Так вот на что похож мужчина, падающий в обморок.
Через несколько минут Иоася рассказала, что ее Ян и Викентий привели Стжижецкого в чувство, что он дал им по пяти рублей, что он не позволил им проводить себя с лестницы, сошел один, опираясь на перила. Викентий велел швейцару позвать извозчика, и Стжижецкий никому ни сказал ни слова.
Все это Иоася рассказала со смехом, одинаково дерзко и грубо по отношению к Стжижецкому. Она подслушивала и подсматривала за дверью салона. Вдруг Мэри вскочила от окна, у которого сидела спиной к Иоасе, и изо всей силы дала ей пощечину, так что девушка застонала и покачнулась.
— Вон! — крикнула Мэри, схватив с этажерки первую попавшуюся коробку с нитками и швыряя ее на землю. — Вон! Вон со службы! Не сметь входить сюда!.. Вон!!..
Перепуганная Иоася выбежала из комнаты, а в белой руке Мэри сверкнул длинный испанский кинжал, который тоже лежал на этажерке. Мэри на минуту перестала владеть собой.
Потом бросила кинжал и прошептала:
— Господи! Господи! — и упала на диван, рыдая во весь голос.
Она так хотела, чтобы Стжижецкий был здесь, так хотела ласкать его, целовать.
— Плевать на все! Ты мой!.. мой!.. — повторяла она сквозь слезы. — Написать ему, позвать…
Но чувствовала, что никогда не сделает этого. Она готова прижимать к себе и ласкать Стжижецкого, но ведь этот же Стжижецкий скомпрометировал себя и оскандалил. Минутами она опять вспоминала, как схватила кинжал; тогда ее охватывала холодная дрожь, и она опять повторяла:
— Боже!.. Боже!..
Бежать, бежать куда-нибудь! В Загаевицы, за границу, куда-нибудь!.. Бежать, забыть обо всем… Но что с ним будет?..
Вдруг он умрет?.. Нет, нет!.. так нельзя его оставить. Но что же делать? Есть только два выхода: или позвать его опять, или никогда его не видеть! Среднего ничего нет! Нет! Нет! Выйти замуж за него невозможно. Критика в один голос назвала его бездарностью. Все утверждают, что нет никакой надежды на то, чтобы он стал чем-нибудь большим, чем посредственностью. А стать женой посредственности, второстепенного или третьестепенного музыканта… Ни за что на свете! Лучше умереть… А что будет с ним? Что будет с ним?!.
Может быть, лучше было ему оставить какую-нибудь тень надежды, оттянуть разрыв — он вышел бы потом сам собой…
Ах, нет… Лучше было оборвать сразу… Но…
И Мэри почувствовала себя такой же беспомощной, как тогда, когда лошади понесли ее к Пшеховскому озеру.
Шумные волны моря подбегали к ногам Мэри.
Они бежали, тихие, страшные, темные, и разливались у ее ног в черной, бесконечной ночи.
О, шумное море!.. Из глубин моря, из его незримых, шумящих в бесконечной ночи глубин, поднималась какая-то жизнь и шла к Мэри и расплывалась шумными волнами у ее ног волна за волной.
Точно чья-то жизнь разливалась у ее ног волна за волной…
О, море! шумное море!..
Мрак ночи сплывал с отуманенных звезд, катился из бездны в бездну, клубился в пространстве.
Жизнь человеческая шла к ногам Мэри по волнам моря, что рвались к берегам.
Никогда…
И Мэри вся ушла в эту мысль; никогда…
никогда…
Если срубят ветку с дерева
— никогда…
Если умрет мать
— никогда…
Если звезда отпадет от другой звезды
— никогда…
Если прожит день
— никогда…
Если умрет человек
— никогда…
Если бы земля разорвалась пополам, и одна из этих половин расплавилась на солнце
— никогда…
Если бы солнце погасло
— никогда…
И казалось ей, что вдали морских пучин замаячил какой-то призрак и приближается к ней.
Вот он стал перед ней — темный, но отчетливый… Он похож на птицу с толстым туловищем на тонких ногах; толстая шея, голова похожа одновременно на голову петуха и на голову коршуна — с гребнем. Глаза с белыми ободками. Птица-призрак…
У птицы нет ничего ни в клюве, ни в когтях, но она несет что-то в себе…
— Кто ты? — шепчет Мэри.
— Я душа! — отвечает птица.
— Чья душа?
— Судьбы.
— Чьей судьбы?
— Твоего несчастья.
— Несчастья — для меня или для другого?..
— Гуа-а-а! — завыла птица.
Мэри вздрогнула и открыла глаза. Птица исчезла. Но только закрыла она глаза — птица опять перед ней.
— Не понимаю тебя, — говорит Мэри.
— Я душа судьбы.
— Не понимаю тебя.
— Человек состоит из жизни и предопределения.
— Не понимаю тебя.
— Вокруг тебя — доля.
— И что же?
— Я душа доли.
— Моей?..
— Твоей. Я душа твоей доли.
Мэри начинает понимать.
— Внутри и извне?
