Это был вчетверо сложенный листочек Виктора. На моем написано было следующее:
Гроза грядет. Пожухли лепестки
И с маков облетают, что краснее крови,
Мне не забудутся твои грехи,
Ты обо мне не знай, не пой, не вспомни.
- Забавно, - откомментировала я, чуя, как на спину выступают первые отряды мурашек.
- Более чем, - глухо отозвался Виктор.
- Дай сюда, - я фактически вырвала из его рук листочки.
Маленькие бумажки, на подобных мы с доктором часто пишем друг другу записочки. На них наклеены не слова, как это обычно делается в плохих ужастиках, а буквы. Причем, некоторые точно были вырезаны из одного слова.
- Вот и не лень кому-то было,- храбрилась я.
- А хорошие стихи, - как в тумане ответил Виктор.
Я смерила его скептическим взглядом. Он был не здесь. Уже вдохновившись, его сознание покинуло бренный мир, отправившись в более привычную стихию творчества. Было заметно, как серыми тенями в его глазах снуют мысли.
На лестнице послышались шаги. Доктор спускался и вел с собой Британию. Та была бледной, какой-то перепуганной. Доктор предельно собран, и, что не бывало, скептичен. Я бы даже сказала, лицо его имело несколько ядовитое выражение.
- О, вам тоже пришли эти письма счастья? - фыркнул он.
- И вам тоже? - удивилась я.
- Идем на воздух, - доктор говорил отрывисто и нервно.
С моря дул пронзительный ветер, он гнал серую дождевую тучу. На пляже было как всегда пусто. Вода казалась свинцово-серой, а белые барашки на молодых волнах лишний раз это подчеркивали.
Доктор, молча, сунул мне два точно таких же, как у нас с Виктором, листочка. Один был, правда, сложен треугольником, а другой не смят вообще.
Перед грозой особенные запахи стоят.
И воздух свеж и по-особому пахуч,
Когда сквозь тучу грозовую вторя,
Так робко пробивается последний солнца луч.
Значилось на не смятом, а на согнутом в треугольник склеено было следующее:
Раскачивает ветер облака
И тучи черной брюхо разминает.
Сомнет ее округлые бока,
И та от боли глухо зарыдает.
Я посмотрела на доктора. Ван Чех всей своей фигурой олицетворял недовольство.
- А у нас вот, - протянула я листочки.
- Даже видеть не хочу, - ругнулся доктор, и взял листочки, внимательно изучил и вернул обратно.
- Меня всегда удивляло, почему вы говорите одно, а делаете совершенно противоположное, - пробурчала я.
- Ну, во-первых, я очень внезапный, во-вторых, я не посмотреть взял, а почитать, разные, между прочим, вещи, - назидательно сказал ван Чех.
- Это о нас стихи, - тихо сказала Британия.
- Милая, я очень прошу тебя. Ты лучше меня знаешь, что тебе вредно, и я умоляю, не заставляй меня повторять избитые фразы… - тут же взвыл доктор, - Это просто чья-то дурацкая шутка. Кто-то решил, что у нас скучная жизнь…
- А если мне потом опять бежать в какой-нибудь подвал? Или снова воевать с разбушевавшимся поклонником этой твоей Пенелопы? - взъелась Британия.
- Ну, да, я, бывает, попадаю в переделки, - рассеяно пожал плечами доктор.
Британия зашлась и не нашла, что ответить ван Чеху. Перед тем, как окончательно успокоиться, она бросила:
- Когда будешь попадать в очередную переделку, прошу, помни, что у тебя теперь есть ребенок!
Доктор недовольно причмокнул и по обыкновению сложил губы уточкой.
- Дай-ка, - тихо попросил Виктор и потянул руку.
Я положила в его ладонь все наши бумажки. Возлюбленный мой отправился к ближайшему камню, присел возле него на корточки и стал что-то перекладывать. Мы с интересом наблюдали. Доктор имел обычный свой рабочий вид, с таким лицом он, как правило, всегда наблюдал за тем, как Виктор писал стихи.
Много времени манипуляции Виктора не заняли. Он выложил листочки по порядку: несмятый, согнутый пополам, треугольный и, наконец, свой. Дольше он смотрел на них, словно что-то сопоставляя.
- Это полноценное стихотворение, - тихо сказал он.
Перед грозой особенные запахи стоят.
И воздух свеж и по-особому пахуч,
Когда сквозь тучу грозовую вторя,
Так робко пробивается последний солнца луч.
Гроза грядет. Пожухли лепестки
И с маков облетают, что краснее крови,
Мне не забудутся твои грехи,
Ты обо мне не знай, не пой, не вспомни.
Раскачивает ветер облака
И тучи черной брюхо разминает.
Сомнет ее округлые бока,
И та от боли глухо зарыдает.
И гром и молнии обрушатся тогда,
Омыв водою грешные поляны,
Убьют юдоль земного бытия,
Сотрут цветы, сорвут сухие травы…
Виктор старался читать, как можно тише и глуше, но умалить грозного смысла самого текста, его силы и настроения, ему не удалось.
- А я всегда говорил, что шизофреник шизофреника всегда поймет, - довольно сказал доктор.
Виктор только покосился на него.
- Бывших у нас, к сожалению, не бывает, - успокоил ван Чех.
- Почему именно так? - недоумевала я.
- Их можно и переставить, - пожал плечами Виктор, - это несколько нарушило бы общее описание. Но описание, оно на то и описание, что ты можешь сам составлять порядок. Сама бумага нам подсказчик. Первая не смята, во второй две половинки, у третьей три угла, у четвертой четыре части.
Я посмотрела на доктора в поисках объяснения. Ван Чех ничего не сказал, он прижимал к себе перепуганную Британию, и одним своим видом давал понять, что 'Ну, я же говорил!'.
- Логика, конечно… - начала и не закончила я.
- Нас хотят убить, - тихо пропищала Британия и начла плакать.
- Господи, ты горюшко мое, - доктор гладил ее по голове, - это просто шутка, Бри, это просто глупая,
