о чем он так долго и радостно думал: «О чем последнем? Да, вот о чем! Я вошел в заднюю дверь нашей комнаты. Наташа сидела перед трюмо и чесала волосы. Она услыхала мои шаги и оглянулась. Оглянулась, держа пряди волос в руке и прикрывая ими румяную свежую щеку, и смотрела радостно-благодарно на меня. И я был ее счастливый муж, и она была да, Наташа. Да… Да, в эти самые щеки, в эти плечи, может быть, целовал ее этот человек. Нет, нет, никогда, видно, никогда я не прощу, не забуду этого».
Князь Андрей почувствовал, что слезы душат его. Он приподнялся и перевернулся на другой бок. «И могло, могло это не быть. Нет, я одно хочу, хочу еще. Это убить этого человека и видеть ее».
«И зачем он не женился на ней? Он не удостоил ее. Да, то, что для меня верх моих желаний, для него — презренно. Таких есть царство земное. Что же мое?… Что-то есть, и все-таки не хочу я быть ими».
У входной двери послышались шаги и голоса. Он знал, что это были батальонные командиры, которые шли к нему пить чай, но кроме них был знакомый голос, который сказал: «Кой черт!» Андрей оглянулся. Это был Пьер, который в своей пуховой шляпе, входя вместе с офицерами, не нагнулся и стукнулся головой в жердь, остававшуюся сверху ворот сарая.
Пьер с первого взгляда на своего друга заметил, что, ежели он переменился с последнего их свидания, то только в том, что за это время он еще дальше ушел на том пути мрачного озлобления.
Андрей с насмешливой и скорее неприязненной улыбкой встретил Безухова. Князю Андрею вообще неприятно теперь было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьерa, с которым он почему-то чувствовал необходимость всегда быть откровенным, и еще более потому, что вид Пьерa напоминал ему живее всего их последнее свидание, и угрожало ему повторение тех объяснений, которые были при последнем свидании. Князь Андрей, сам не зная почему, испытывал неловкость смотреть ему прямо в глаза. Неловкость эта тотчас же передалась Пьеру, и он боялся остаться с ним с глазу на глаз.
— А, вот как, — сказал он, подходя к нему и обнимая его. — Какими судьбами? Очень рад.
Но в то время, как он говорил это, в глазах его и выражении всего лица была больше чем сухость, — была враждебность, как будто он говорил: «Ты очень хороший человек, но оставь меня, мне тяжело с тобою».
— Мой милый. Я приехал… так… знаете… приехал… мне интересно, — сказал Пьер, краснея. — Полк мой еще не готов.
— Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как предотвратить ее? — сказал Андрей, улыбаясь.
— Да, да.
— Ну, что Москва? Что мои, приехали ли, наконец, в Москву? — спросил князь Андрей.
— Не знаю. Жюли Друбецкая говорила, что она получила письмо из Смоленской губернии.
— Не понимаю, что делают. Не понимаю. Войдите, господа, — обратился он к офицерам, которые, увидав гостя, замялись у входа в сарай. Впереди офицеров был Тимохин с красным носом, который, хотя теперь за убылью офицеров был уже батальонный командир, был такой же добрый и робкий человечек. За ним вошли адъютант и казначей полка. Они были грустны и серьезны, как показалось Пьеру. Адъютант почтительно сообщил князю, что в один батальон недостало калачей, присланных из Москвы. Тимохину тоже что-то передал по службе.
Раскланявшись с Пьером, которого князь Андрей назвал им, они разместились на полу вокруг поданного самовара, и младший из них занялся разливанием. Офицеры не без удивления смотрели на толстую громадную фигуру Пьерa и слушали его рассказы о Москве и о расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и лицо его так было неприятно, что Пьер уж обращался более к добродушному батальонному командиру Тимохину.
— Так ты понял все расположение войск? — перебил его князь Андрей.
— Да, то есть как, — сказал Пьер, — как невоенный человек я не могу сказать, чтобы вполне, но все-таки понял общее расположение.
— Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было, — сказал князь Андрей.
— То есть как? — сказал Пьер с недоумением, через очки глядя на Андрея.
— Да никто ничего не понимает, как и должно быть, — сказал князь Андрей. — Да, да, — отвечал он на удивленный взгляд Пьерa.
— То есть как же ты это понимаешь? Ведь есть же законы. Ведь, например, я сам видел, как на левом фланге Бенигсен нашел, что войска стоят слишком далеко назади для взаимного подкрепления, и двинул их вперед.
Князь Андрей сухо, неприятно засмеялся.
— Он выдвинул вперед корпус Тучкова. Я был там — я видел.
А ты знаешь, зачем он выдвинул? А затем, что глупее этого уж ничего нельзя сделать.
— Ну как же, однако? — возражал Пьер, избегая взгляда своего бывшего друга. — Все обсуживали этот вопрос. И в такую минуту, я думаю, нельзя быть легкомысленным.
Князь Андрей захохотал так же, как смеялся его отец.
Пьерa поразило это сходство.
— В такую минуту, — повторил князь. — Для них, — для тех, с которыми ты там объезжал позицию, эта минута только такая минута, в которую можно подкопаться под врага и получить крестик и звездочку лишнюю. Расставлять и переставлять нечего, потому что всякая диспозиция не имеет смысла, а так как им за это платят, им надо притворяться, что они что-нибудь делают.
— Однако всегда успех и неуспех сражения объясняют неправильными распоряжениями, — сказал Пьер, оглядываясь на Тимохина за подтверждением и на лице его находя согласие с своим мнением точно такое же, какое находил в нем князь Андрей, когда случайно взглядывал на него.
— А я тебе говорю, что все это вздор и что ежели бы что-нибудь зависело от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того я имею честь служить здесь, в полку, вот с этими господами и считаю, что от нас действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них…
Пьер молчал.
Офицеры, напившись чаю и не понимая того, что говорилось, ушли.
— Но трудно тебе дать понять всю пучину этой лжи, всю отдаленность понятия о войне до действительности. Я это понимаю, во-первых, потому, что я испытал войну во всех видах, во-вторых, потому, что я не боюсь прослыть трусом, — я это доказал. Ну, начать с того, что сраженья, чтобы войска дрались, никогда не бывает, и завтра не будет.
— Это я не понимаю, — сказал Пьер. — Идут же одни на других и сражаются.
— Нет, идут, стреляют и пугают друг друга. Головнин, адмирал, рассказывает, что в Японии все искусство военное основано на том, что рисуют картины изображения ужасов и сами наряжаются в медведей на крепостных валах. Это глупо для нас, когда знаем, что это наряженные, но мы делаем то же самое. «Опрокинул русских драгун… сошлись в штыки». Этого никогда не бывает и не может быть. Ни один полк никогда не рубил саблями и не колол штыками, а только делал вид, что хочет колоть, и враги пугались и бежали. Вся цель моя завтра не в том, чтобы колоть и бить, а только в том, чтобы помешать моим солдатам разбежаться от страха, который будет у них и у меня. Моя цель только, чтобы они шли вместе и испугали бы французов и чтобы французы прежде нас испугались. Никогда не было и не бывает, чтобы два полка сошлись и дрались, и не может быть. (Про Шенграбен писали, что мы так сошлись с французами. Я был там. Это неправда: французы побежали.) Ежели бы сошлись, то кололись бы до тех пор, пока всех бы перебили или переранили, а этого никогда не бывает. В доказательство тебе скажу даже, что существует кавалерия только для того, чтобы пугать, потому что физически невозможно кавалеристу убить пехотинца с ружьем. А ежели бьют пехотинца, то когда он испугался и бежит, да и тогда ничего не могут сделать, потому что ни один солдат не умеет рубить, да и самые лучшие рубаки самой лучшей саблей не убьют человека, который бы даже не оборонялся. Они только могут царапать. Штыками тоже бьют только лежачих. Поди завтра на перевязочный пункт и посмотри. На тысячу ран пульных и ядерных ты найдешь одну холодным оружием. Все дело в том, чтобы испугаться после неприятеля, а неприятеля испугать прежде. И вся цель, чтобы разбежалось как можно меньше, потому что все боятся. Я не боялся, когда шел с знаменем под Аустерлицем, мне даже весело было, но это можно сделать в продолжение получаса из двадцати четырех. А когда я стоял под огнем в Смоленске, то я едва удерживался, чтобы не бросить батальон и не убежать. Так и все. Стало быть, все, что говорится о храбрости и мужестве войск, все
