и мыть вольфрам. Тогда из райцентра тут же прикатил грузовик и забрал малярийных детей. Их матери снова вышли на работу. А в Май-Тупинской больнице, забитой больными со всего района, Зару, Айну, Асана и других детей уложили в коридоре, на полу. Два дня их кололи пенициллином, а на третий…
Зара проснулась от волны тревоги, которая, как удар бича, вдруг хлестнула ее маленькое, худое и мокрое от пота тело. Безотчетный страх пружиной взметнул девочку на тонкой записанной кошме. Инстинктом зверька она ощутила, что какая-то смертельная опасность приближается к ней из глубины полутемного больничного коридора. И — в сером рассветном воздухе — увидела ее. Это была молодая толстая женщина в грязно-белом халате со шприцем в руках. Женщина медленно шла вдоль ряда спящих детей, останавливалась и тяжело, на одно колено опускалась над самыми больными малышами. Она делала им укол.
Зара еще не понимала, что страшит ее в этой женщине. И только когда та склонилась над спавшим на животе Асаном, обжигающий, как молния, импульс ужаса излучился из стеклянного цилиндра ее страшного шприца и молнией пронзил девочку.
— Нет! — закричала она. — Асан! Айна!
Женщина от неожиданности выронила шприц себе на ногу и замерла. И Зара почувствовала страх этой женщины, он вошел в Зару новой оглушающей тяжестью. Но тут женщина увидела, что шприц не уколол ей ногу и стеклянный цилиндр не разбился, и ее испуг прошел, оставив в ней только злость и раздражение.
— Что ты орешь, дура? — Она подняла шприц и шагнула к Заре. — Это пенициллин, лекарство.
Но женщина врала, Зара еще вчера слышала, как доктор сказал, что пенициллин на исходе. И теперь, не отводя взгляда от этого ужасного шприца, Зара пятилась от женщины к окну.
— Стой, девочка. Иди сюда…
Но столько лжи было в ее «мягком» голосе и столько смертельной опасности в ее шприце, что непонятная, неизвестно откуда возникшая в Заре сила взметнула девочку на подоконник.
— Стой, сволочь!
Страх швырнул Зару из окна на землю и погнал прочь из больницы — бегом, сквозь какие-то кусты, овраги.
Этот страх гнал ее целый день. Все выше и выше в горы. Без дороги, по еле заметным ослиным тропам и вытоптанным овцами пастбищам. Через каменные завалы, жесткие заросли барбариса и ручьи, леденящие ноги водой талых ледников. Горячее памирское солнце пекло ей голову, жара и высокая температура застилали глаза потом и странными миражами. Казалось, она покинула свое тело, взлетела над ним и парит над горами вместе с орлами. Сейчас, сейчас она взмахнет руками и взлетит еще выше, к белым ледникам на вершинах гор. Там так красиво! И так прохладно! Даже солнце не может растопить там снежные громады! А отдохнув в той снежной прохладе, она полетит еще дальше — над шахтой, где работают мать и старшие братья, и над всей страной — прямо в Кремль, к товарищу Сталину. Она расскажет Сталину, как их выселили из Крыма, и как половина их рода умерла по дороге в Узбекистан, и как живут они там в пещерах и все называют их «предателями Родины». А они все равно моют шлыт и добывают вольфрам для победы!
Конечно, Сталин возьмет ее на руки, как всегда поднимает он на руки детей во время парадов, и руки у него будут, как у отца, — теплые, крепкие и ласковые. И он вызовет наркома Берию и прикажет ему вернуть татар в Крым — немедленно и самыми скорыми поездами. Зара поцелует его усатую, как у отца, щеку и полетит дальше, на фронт, к папе…
Но — кто это идет ей навстречу по белым облакам? Бабушка? Что она говорит? Она спрашивает, где ее брошка, и показывает вниз — туда, где кружат орлы и грифы, все сужая и сужая свои круги. О, теперь Зара видит, что показывает ей бабушка. Там, на земле, лежит маленькая девочка. Она еще не знает, что вот-вот умрет. А грифы знают. Они только ждут, когда серый скорпион доползет по камням до шеи девочки и…
О Аллах, это же она сама, Зара! Я поняла тебя, бабушка! Мигом — вниз! В тело этой девочки! Очнись, Зара! Очнись и живи!..
Грифы-стервятники с кривыми клювами и противными голыми шеями недовольно отскочили от проснувшейся девочки. Она закричала на них, и они тяжело и неохотно отпрыгнули и взлетели на своих широких крыльях. Но не улетали прочь, а все кружили над ней, снова бредущей по горным склонам.
А где-то высоко-высоко над ними летела ее бабушка, завернутая в облака.
Ночью, в кромешной тьме Зара пришла в поселок шахтеров. Она вошла в пещеру, упала возле матери и уснула как мертвая. И проснулась утром совершенно здоровой — без температуры и без малярии. Никто не мог понять, как ей, шестилетней, удалось пройти по горам двадцать два километра и выйти к их поселку. «Наверно, как кошка, инстинктом, — говорили взрослые. — Ведь если кошку отвезти далеко от дома, она все равно находит дорогу домой». И никто, даже мама, не верил, что она летала в горах и сверху видела их шахту.
А днем из райцентра снова пришел грузовик. Шофер отдал начальнику шахты какой-то список. По этому списку начальник отпустил в Май-Тупэ мать Зары, мать Асана и еще несколько женщин, дети которых были в больнице. Но в тот же день, к вечеру, они вернулись. Они кричали и рвали на себе волосы, как старухи на кладбище. И все в поселке поняли, что случилось. Зара, как и эти женщины, надела на голову черный платок и не снимала его ни днем, ни ночью. Через пять дней мать Асана позвала Зару в свою пещеру.
— Асан говорил мне, что ты обещала выйти за него замуж.
— Да.
— И подарила ему свой амулет.
— Да… — Зара не знала слова «амулет», но она знала, что она подарила Асану.
Мать Асана открыла ладонь, в ней лежала бабушкина брошка с тисненым не то цветком, не то крестиком.
— Этот?
Зара молчала.
— Возьми.
Зара отрицательно покачала головой. Она поняла, что мать Асана освобождает ее от ее обещания. Но ей не нужно никакого освобождения! Если бы она не сбежала из больницы, а разбудила Асана и Айну, они были бы живы.
— Если ты не возьмешь, — сказала мать Асана, — я выброшу это в старую шахту.
Зара вспомнила лицо бабушки в облаках и ее голос, спрашивающий об этой брошке.
Она взяла свою железку.
— Теперь сними черный платок и верни мне то, что Асан подарил тебе, — сказала мать Асана.
Зара посмотрела ей в глаза.
— Он не дал мне ничего.
— Это неправда. Он подарил тебе рог архара, свой амулет.
— Он не дарил мне ничего! — Зара повернулась и убежала из пещеры.
Через час она была высоко в горах — там, где всего три недели назад Асан лез над пропастью по стволу дикого абрикосового дерева. Там, где он спросил, хочет ли она быть учительницей. Там, где он сказал, что будет ее мужем и что у них будет много детей.
Первый холодный октябрьский ветер гнал через горы низкие сырые облака. Куски этих облаков цеплялись за каменные гребни и туманом застревали в ущельях. Но Зара не ощущала холода. Она сидела над пропастью, сжимала в руке тяжелую тусклую бабушкину брошку и клялась Асану, что навсегда останется его женой, а когда вырастет, отомстит той тетке со шприцем. Она найдет ее и убьет! Да, она убьет ее!
От этой клятвы Заре стало жарко, и она вдруг с такой ясностью увидела ту тетку, что даже отшатнулась от этого видения. Тетка, как живая, стояла в нескольких метрах от Зары, но не видела ее, а была занята своими делами. В Май-Тупэ, в своем русском доме, она жарила картошку на плите русской печи. Потом надела телогрейку, вышла во двор, набрала охапку колотых дров, вернулась в дом и стала подкладывать эти дрова в печь, напевая своими сочными губами песню про Катюшу: «Пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет…»
