Женское время, или Война полов

Кипяток ненависти захлестнул сердце Зары и судорогой свел ей руку. Так, что тяжелая бабушкина брошка, которую она держала в ладони, до боли впилась ребрами в ее пальцы. Но Зара не чувствовала этой боли. Эта сволочь еще поет! «Чтоб ты сдохла, чтоб ты сгорела, — мысленно крикнула девочка. — Да, чтоб ты сгорела! Чтоб ты сгорела в огне! Я убью тебя! Клянусь Аллахом, я найду тебя и убью!»

И вдруг там, в Май-Тупэ, в том русском доме, узкий, как луч, сноп алого пламени вырвался из открытой дверцы печки и полыхнул прямо в грудь той женщине. Женщина отшатнулась, закричала, стала бить руками по вспыхнувшей телогрейке, а затем упала без сознания на пол. И огонь тут же охватил все ее тело, словно его полили бензином.

Впрочем, Зара уже не видела этого. Она лежала на краю пропасти — с закрытыми глазами, без сил и потная от напряжения. Из ее расслабленной руки медленно выпала тяжелая бабушкина брошка. Почему-то она была светлее, чем обычно.

«Да, вот так я отомщу за Асана и Айну, так отомщу! — тихо клялась себе девочка, не открывая глаз. — Я вырасту и сожгу ее огнем! Клянусь!»

Она не знала, что она уже выполнила свою клятву.

Лежа на земле, у обрыва в пропасть, она вдруг ясно услышала рядом с собой шорох мелких камней и цоканье копыт. И открыла глаза.

Прямо перед ней на большом каменном валуне стоял молодой однорогий архар. С черными, как сливовые косточки, глазами.

25

Пятнадцать лет спустя она стала студенткой исторического факультета Ташкентского государственного университета. И с тем же упрямством, с каким ее мать и братья ногтями рыли себе пещеру в памирских горах, она зарылась в книги в библиотечных подвалах ТГУ. Здесь пылились и сырели тонны книг, изъятых у репрессированных в тридцатые годы ученых. Но теперь, во время хрущевской «оттепели», студентам-историкам разрешили разбирать эти клады, систематизировать и спасать все ценное, что еще можно было спасти. И Зара находила в этих развалах то, чего уже не было, наверно, даже в закрытых спецхранах московской Исторической библиотеки. Потому что, выселив татар из Крыма, а чечен и ингушей с Северного Кавказа, великий вождь приказал уничтожить и все печатные следы их пребывания там. И тысячи книг исчезли из библиотек, были сожжены, закопаны, сброшены в ямы и залиты щелоком.

Но не зря говорят, что уничтожить СЛОВО не могут и фараоны. Разбирая арестованные до войны частные собрания книг, студенты натыкались на бесценные для Зары труды — «Крымское ханство» В. Смирнова, «История Золотой Орды» Владимира Тизенгаузена, «Черноморье» Филиппа Бруна, «Древнейшая книга крымских посольских дел» М. Бережкова, «Крымско-татарское землевладение» Г. Блюменфельда и еще десятки фолиантов в тяжелых переплетах семнадцатого и восемнадцатого веков. Они открывали Заре дорогу в глубину крымской истории и ее народа. «Покорив разрозненные племена, проживавшие до восьмого века на границе с Монголией, Чингисхан заставил их стать авангардом его регулярного войска и погнал впереди своих воинов на завоевание Евразии…»

Но чем дальше в глубь веков забиралась Зара, тем больше вопросов появлялось в ее блокнотах. Почему старший сын Чингисхана, пройдя через всю Азию и пол-Европы, вдруг остановил в Венгрии своих воинов, вернулся в Крым и осел там на малом клочке земли, позволив своему младшему брату владычить над Россией, Булгарией и еще половиной мира? «Самым ранним формально признанным властителем в Крыму считается Оран-Тимур, сын Токай-Тимура, младшего брата Бату, получивший эту власть от Мангу-Тамира…» И почему до завоевания Крыма монголами все, кто попадал в Крым — греки, фригийцы, лидийцы, карийцы, евреи, турки, скифы, хазары и грузины, — тоже оставались здесь, а не возвращались в свои Греции, Палестины, Турции и Монголии? Старинный порт Феодосия основан милетцами, Херсонес — греками и таврами. И даже амазонки, которые жили буквально в раю («Прекрасна равнина вдоль реки Фермодонт, где жили амазонки, — писал Страбон. — Всегда росиста и покрыта травой, она может прокормить стада коров и табуны лошадей. Земля принимает тут посевы проса и сахарного тростника, а обильное орошение преодолевает любую засуху. Местность дает так много винограда, груш, яблок, орехов, что в любое время года люди, посещая лес, находят там в изобилии плоды, как висящие еще на деревьях, так и уже лежащие под грудами опавшей листвы. Благодаря обилию кормов тут постоянно можно охотиться на всевозможных зверей…» ), — так вот, даже амазонки, попав не по своей воле в Крым, уже решили не возвращаться в свою райскую Каппадокию, а остаться здесь. Но почему?

И почему Екатерина Вторая, уже старая и больная, но все еще всевластная императрица России — сама! в карете! по жутким российским дорогам! — отправилась в Крым — сразу, немедленно, как только ее войска захватили этот полуостров?

И почему даже Гитлера так влекло в Крым, что он, сидя в Берлине, задумал заселить этот полуостров только арийцами, а себе построить роскошную дачу?

И что толкнуло Сталина выбрать именно крымскую Ялту местом для встречи с Рузвельтом и Черчиллем, а потом, в 1944 году, начать свой вариант колонизации Крыма? Ни в одной книге не было ясного ответа на эти вопросы.

И даже через несколько лет после окончания ТГУ, когда Зара выступала на многотысячных татарских митингах в Узбекистане, организовывала демонстрации на Красной площади, писала обращения в ООН о праве татар на Крым и спорила в КГБ со своими следователями, легко обезоруживая их фактами заселения Крыма татарами еще в восьмом веке, она наедине с собой все равно не могла ответить на этот простой вопрос: почему ее народ тянет не в сибирские степи у границ Монголии, откуда их выгнал Чингисхан, а именно в Крым?

Впрочем, в горячке той подпольной и полуподпольной работы, борьбы с КГБ и с гигантской машиной советского строя, в лихорадке сходок, собраний, митингов, сидячих забастовок у Верховного Совета и Верховного суда, обращений к Западу с просьбами вмешаться в судьбу ее гонимого народа, избиений в милиции и спора с Андроповым во время приема делегации татарских активистов членами советского правительства — в эту жаркую пору Заре было не до историко-социальных изысканий. И только годы спустя, в карцере мордовского тюремного изолятора, судьба мистическим образом вернула ее к этому вопросу.

То был большой мордовский лагерь для уголовниц. Ее, политическую, арестованную за организацию массового «самовольного» возвращения татар в Крым и осужденную на семь лет «за разжигание национальной розни», КГБ бросил именно сюда, к проституткам, грабительницам, алкоголичкам, убийцам и садисткам — специально для того, чтобы они «опустили» ее, растлили и раздавили морально и физически.

В лагере было две власти: здесь царили лесбиянки и начальница по режиму майор Оксана Ткач по кличке Стерва. Но если террор мужеподобных лесбиянок можно было в первую же ночь нейтрализовать острыми ногтями и решимостью выцарапать глаза и вырвать волосы любой насильнице (после чего Зара стала даже пользоваться их, лесбиянок, уважением), то с террором Стервы сладу не было. Сорокалетняя коммунистка с фигурой утюга на коротких ногах, с тяжелым, как дыня, лицом, обесцвеченными злобой глазами, с золотыми зубами и с редкими желтыми волосами, сожженными турецкой хной, эта Стерва проводила в лагере почти двадцать четыре часа в сутки. Ее особой ненавистью были «мамочки» — женщины, прибывшие в лагерь с грудными детьми. Хотя детей у этих женщин тут же отнимали и помещали в отдельном, на территории лагеря, двухэтажном бараке, но «мамочкам» разрешалось три раза в день покидать цех лагерной швейной фабрики и уходить в детский барак кормить своих младенцев. А в связи с кормлением этим женщинам, в дополнение к общему рациону, полагалось пол-литра молока в день, сто граммов белого хлеба, двадцать граммов масла и десять граммов сахара.

Стерва караулила этих матерей во время кормления и выгоняла их из детского барака сразу после него, не давая пробыть с детьми лишней минуты. Она же выслеживала первые признаки пропажи молока у матерей и тут же снимала их с дополнительного пайка. Две сотни голодных грудных детей, лежа в