Неглинке бани, посчитав это более прибыльным делом, чем актерство. На широкую ногу устроенное «помывочное заведение» принесло Сандунову особую популярность. Бани выглядели шикарно: зеркала, диваны, великолепная обслуга. Говорили, что Сила Николаевич вложил в это предприятие деньги, полученные от продажи драгоценностей своей жены, которые она заработала безупречной службой на сцене, а возможно, и не только на ней. Во всяком случае, Елизавета Семеновна почувствовала себя несправедливо ущемленной, даже обобранной. Супруги долго судились. Дело доходило и до драк; однажды Сандунов так толкнул жену, что та упала, повредила ногу, отчего всю оставшуюся жизнь прихрамывала. Просто ужас, чем кончаются самые романтические истории, если их дочитать до конца!
Итак, судебные разбирательства по поводу дележа финансов и нажитого имущества шли нескончаемой чередой, хотя каждый из супругов продолжал заниматься своим делом: Елизавета – пением, Сила – банями.
Но все-таки случились некоторые перемены. Когда Сандунова, издерганная скандалами, уехала в Петербург, чтобы там предаться чистому искусству, Сила Николаевич обратил внимание на то, что падчерица заметно повзрослела. Елизавета Горбунова, выросшая в театральной среде, тоже пошла в актрисы. Живя под одной крышей со все еще не поистратившим пороха приемным отцом, в 1814 году она родила от него мальчика, которого назвали Виктором. Сила Николаевич, правда, признал его лишь воспитанником, а не сыном, хотя и дал новорожденному свою настоящую, «грузинскую», фамилию – Зандукели.
Елизавета Семеновна, законная супруга, всеми этими обстоятельствами была чрезвычайно огорчена, но тем не менее мастерство ее оставалось на высоте. Некоторое время она еще пребывала в фаворе у зрителя, однако время невозможно остановить. Тридцать три года на сцене, три сотни с лишним ролей – карьера Сандуновой подходила к концу. И не понимать этого она не могла. На дальнейшее: скудную, одинокую старость, надо было запастись единственным – смирением.
Безбородко если и вспоминал историю с очаровательной, так и не давшейся в руки актрисой, то с изрядной долей юмора и без малейшей досады. Счастливый характер! Он по-прежнему легко увлекался то одним, то другим, при кажущейся неповоротливости везде успевал и никогда не забывал своих государственных обязанностей.
Азартный, полный идей, Александр Андреевич с энтузиазмом взялся за устройство усадьбы на пожалованной ему Екатериной земле. Место было удобное тем, что располагалось вблизи городской черты, прямо у Невы. Называлось оно Полюстрово.
Работа закипела. Берег укрепили диким камнем. Из роскошного дома, построенного великим Кваренги, подземный ход выводил прямо к берегу реки. Здесь любителей водных прогулок поджидали большие лодки, очень комфортабельные, похожие на маленькие суда. На них можно было добраться даже до пристани у Зимнего дворца.
Возле жилища канцлера стояли пушки. Когда Безбородко, большой любитель карт, выигрывал, что случалось довольно часто, поскольку игрок он был азартный, то из пушек приказано было палить. Если же партнером Александра Андреевича оказывался мистер Роджестон, лейб-медик государыни Екатерины, то канонада стояла почти безостановочная. Бедный англичанин как мог старался обыграть хозяина, но почти всегда терпел фиаско.
Дело кончалось тем, что почтенный врач, не понимая всех этих русских штучек, не на шутку обижался. Да и Екатерину стала раздражать долетавшая до нее пушечная пальба, непонятно по какому поводу производимая; порой казалось, что под окнами ее кабинета высадился турецкий десант. И она категорически запретила Безбород ко отмечать таким образом его карточные подвиги.
...Но и без того в Полюстрове хватало всяких диковинок. Чего стоил один парк, великолепно распланированный, со множеством изваяний, среди которых выделялась колоссальная статуя прорицательницы Сивиллы. Древнегреческая богиня имела разительное сходство с матушкой Екатериной, которую Безбородко считал своей благодетельницей.
Говорили, что отлитая из меди Сивилла весила двести пудов и в солнечный день сияла так, что была видна издалека. Трудно сказать, куда потом исчезла эдакая махина.
...Помимо минеральных, «железных», обнаруженных в Полюстрове вод там имелась единственная на всю Северную Пальмиру редкость – самый настоящий гарем: тоже, как утверждал Безбородко, полезная для здоровья забава. В нем были собраны женщины, красота, молодость и познания в любовных утехах которых служили развлечением для хозяина. М.И. Пыляев в своей книге об окрестностях Петербурга писал, что, по имеющимся у него сведениям, повелитель всей этой прекрасной коллекции «особенно любил итальянок, но не брезговал и русскими актрисами». Отбор сюда был нешуточный. Управляющий делами князя Потемкина М.А. Гарновский писал по этому поводу: «Четвертого дня возвратился сюда из Италии певец Капаскини и привез для графа Безбородко двух молодых итальянок, проба оным сделана, но не знаю, обе ли или одна из них принята будет в сераль».
Многие петербуржцы считали всякие разговоры о полюстровском гареме выдумками. Но посетители этого бывшего поместья екатерининского канцлера в 1860-х годах имели случай видеть комнаты, где раньше помещался гарем, и «большую картину, написанную масляными красками, с изображением его десяти одалисок, сидящих в одной из этих комнат на софе». Художник изобразил женщин разных национальностей. «Здесь были итальянки, немки, чухонки, русские и даже одна негритянка».
Руководила всей этой разномастной компанией все та же Ольга Дмитриевна Каратыгина, к которой Безбородко продолжал испытывать самые теплые чувства и ласково называл Ленушкой.
...Конечно, страсть Безбородко к женщинам, причем, как правило, низкого пошиба, вызывала раздражение у императрицы. Она нередко выражала недовольство, не находя своего «фактотума» на рабочем месте и догадываясь, что именно послужило тому причиной. И хотя современники считали, что тертый калач Безбородко не позволяет всякого рода очаровательницам переступать определенной черты и отвлекать его от дел, Екатерина порой едва сдерживала гнев.
Так, в дворцовом журнале за 3 июля 1788 года имеется запись:
«Недовольны, что граф Безбородко на даче своей празднует, посылали сказать в его канцелярию, чтоб по приезде скорее пришел; он почти не показывается, а до него всякий час дело».
Вот это-то все и решало: «До него всякий час дело». Тут все прощалось, все забывалось, снова по поводу и без повода дарились огромные суммы, чтобы выручить этого миллионщика из долгов, куда его ввергали наглые обольстительницы.
Разумеется, от близких ему людей, от родни, которую Безбородко весьма почитал и пристраивал в Петербурге, он не раз слышал укоризны: зачем впадает в грех, почему бы ему, даже и в его летах, не жениться?
Но у Безбородко, вволю насмотревшегося на дворцовые нравы, была своя точка зрения на сей счет. Он ни от кого ее не скрывал и выражался очень определенно:
«Я для того люблю девок, что имею власть их перемещать, чего мужья с женами своими делать не могут, хотя и знают, что они б...»
Среди современников канцлера, .да и не только среди них, наверное, немало нашлось бы людей, которые в глубине души держались того же мнения, что и этот греховодник.
