скандала – что случалось нередко – он спешно уходил в дальние комнаты, нервно передергивался и не то раздраженно, не то посмеиваясь, повторял: 'Это, однако ж, черт знает что такое!' – после чего возвращался к гостям как ни в чем не бывало».
Понятно, почему при малейшем эксцессе, способном вызвать волнение, хозяин Полюстрова стремился скрыться с глаз людских. Он был болен хореей – заболеванием более известным как «пляска святого Витта». Уж ему ли не знать, на какие мучения – многодневные, превращавшие его в полутруп, который дьявольская сила трясет, крутит и дергает в разные стороны, – он обречен, если вовремя не устранится от раздражающей сцены. А потому чуть что Григорий Александрович прятался в дальних комнатах, доставал из заветного шкафчика лекарство и, проглотив его, с тяжело бьющимся сердцем прислушивался к себе: начнется или нет?
Все доктора, которых только можно сыскать в России и Европе, изрядно набили карманы графским золотом, не обольщая, впрочем, больного обещанием выздоровления. Григорий Александрович несколько раз ездил в Эльзас, где в маленьком городишке стоял памятник святому Витту, к которому стекались несчастные, моля о выздоровлении.
Временами у Григория Александровича наступало улучшение, которое он, быть может, ошибочно связывал с музыкой. Отсюда его старание овладеть музыкальными инструментами. Особенно он пристрастился к цитре – старинному инструменту, звуки которого напоминают одновременно арфу и гусли. Видимо, граф был человеком музыкально одаренным, да и настойчивым – цитра почти вышла из употребления именно из-за сложности игры на ней.
Но очень уж слабая защита эти похожие на набегающие волны звуки против болезни, не поддающейся никакому лечению и, что особенно мучило графа, безобразной, превращавшей его в жалкое существо, названия которому не было в человеческом языке. А лицо – то жуткие, то смешные гримасы появлялись на нем, талантливый актер или клоун мог позавидовать такой игре мышц, какой едва ли можно достигнуть самыми упорными тренировками. Тело же исполняло страшный, причудливый танец: оно то подергивалось в разные стороны, то будто скручивалось в клубок, катавшийся по полу, то пружиной разжималось, подпрыгивало вверх, кружилось, натыкаясь на мебель, и от удара отлетало в сторону.
Самое ужасное, что сознание больного оставалось совершенно незамутненным. Граф понимал весь ужас того, что с ним происходит, но мозг был не в состоянии прекратить эту чудовищную пытку. И лишь когда мышцы уставали настолько, что уже отказывались подчиняться адскому повелению болезни, приступ затихал. Несколько раз граф видел в такие мгновения свое отражение в зеркале: белесые, словно незрячие глаза, темные от пота волосы, вялый, с отвисшей нижней губой рот. И содрогался от отвращения к себе.
...Припадки случались внезапно. Именно поэтому, боясь попасть в неловкое положение, Григорий Александрович редко бывал в Зимнем дворце, хотя имел придворное звание, которое накладывало на него определенные обязанности. Да и вообще всякая поездка куда-либо была связана для него с большой внутренней опаской, напряжением. С грустью пишет граф своему знакомому:
«Я нездоров и не выезжаю один никогда – всегда с лицом, хорошо знающим мое положение; притом к лицам слишком близким, у которых я совершенно как дома. Все это я делаю не из каприза пустого и предосудительного, а по просьбе моего доктора. Благодаря Богу мое здоровье поправляется; теперь я могу надеяться на совершенное выздоровление, но только еще жду его, а не имею, а посему всегда опасаюсь какого-нибудь пароксизма моей болезни, который бы меня застал не дома, – вот искренняя причина моей замкнутости».
Но с аристократической родней граф поддерживал связь. Он был желанным гостем в самых респектабельных гостиных, и, вероятно, глаза многих девиц и их маменек останавливались на столь богатом женихе. Болезнь? Ее, конечно, соискательницы принимали в расчет, но это обстоятельство, видимо, отодвигалось на второй план при мысли о фантастическом состоянии Григория Александровича. Помимо коллекций музейного уровня, особняков, поместий он владел двумя тысячами крепостных и имел полмиллиона годового дохода.
Но не это давало ему право на уважение окружающих: мало кто мог соперничать с ним по части благотворительности. От канцлера Безбородко через поколение перешла к нему забота о Нежинской гимназии. Огромные суммы жертвовал Кушелев-Безбородко и на учреждение в Петербурге детского приюта, женской богадельни.
Увы! Злые языки, не принимая это во внимание, создавали ему репутацию не вполне нормального человека, швыряющего без счета деньги направо и налево. По слабости характера граф не умел избавить себя от проходимцев, пиявками присосавшихся к его кошельку. Он действительно был порой доверчив настолько, что это принималось за глупость, почти безумие.
Не одними обедами с буйным пьянством и безобразными выходками славилось кушелевское Полюстрово. Граф устраивал здесь великолепные концерты, которыми дирижировал известный композитор и дирижер Л. Минкус. Его музыкой к балету «Дон Кихот» мы восторгаемся и по сей день. Здесь давали спектакли, пели знаменитые гастролеры, проходили музыкальные вечера, в которых принимал участие и хозяин. И все это не для избранных, не по билетам, а совершенно бесплатно для всех граждан города.
На Невском проспекте, в одном из особняков, граф арендовал помещение для основанного им Шахматного клуба – первого и единственного в Петербурге.
Как мы уже говорили, Григорий Александрович увлекался сочинительством, его «Очерки и рассказы», вышедшие в свет под псевдонимом Грицко Григоренко, и сейчас хранятся в библиотеках. Но поистине огромна его услуга русской словесности.
Именно он по достоинству оценил талант таких поэтов, как Майков, Мей, Полонский, напечатав и представив публике их дивные, звучащие музыкой стихотворения. Выкупив у Александра Островского все его сочинения, именно двадцатипятилетний Кушелев-Безбородко выпустил их роскошным двухтомным изданием, дав пример того, как надо относиться к трудам гения.
В длинном перечне всего, что увидело свет благодаря молодому и очень больному человеку, нет пустяков, пошлых однодневок, рассчитанных на невзыскательного читателя. Для этого самому издателю надо было обладать отменным художественным вкусом, сознанием того, что человек смертен, а книга остается на века. Пройдет время, кто-то далекий и совсем незнакомый возьмет в руки «Памятники старинной русской литературы», и даже если не поинтересуется, кто их издал, – не беда.
Как странно устроен мир! Именно в то время, когда из типографии «сиятельной бездарности», как называли графа, в лавки Петербурга везли новые томики стихов, альбомы акварели и графики, прелестная и умная женщина, дочь известного архитектора Елена Штакеншнейдер записала в своем дневнике:
«Что за человек Кушелев? И человек ли или полоумный?»
Согласно словесному портрету, «граф был высокий, стройный, холеный человек средних лет с небольшой русой бородкой и добрыми голубыми глазами. Двигался он всегда усталой походкой».
Похоже, точно такой же усталой походкой, словно через силу, граф Григорий одолевал и свой жизненный путь, порядком прискучивший ему, не обещавший ничего из того, что волнует сердце человека.
По закону всякого романтического повествования такое положение вещей исправляется появлением героини, которой некая высшая сила предоставляет право решить, как быть дальше с незадавшейся человеческой жизнью. Казнить ли? Миловать? И героиня появилась.
