содержании легко можно было догадаться, а надпись на старательно запечатанных конвертах ими подчеркивалась дважды: «Их сиятельству графу Григорию Кушелеву-Безбородко». Любовь Ивановна подобные детали расценивала как лишний повод унизить ее: мол, эта пройдоха непременно сунет сюда свой нос.
Напрасно! Любовь Ивановна и без того ощущала всю степень даже не ненависти, а брезгливого чувства, которое невестки испытывали к ней. В отместку она хотела досадить им какой-нибудь громкой выходкой, которая опять заставит обсуждать имя Кушелевых в гостиных. Ей никогда не забыть унижения, не простить того званого обеда, когда она так искренне и так наивно взывала к людскому милосердию. Какая же это была ошибка! Но теперь – баста. Если прежде ей только хотелось, чтобы окружение мужа забыло о ее прошлом, то после полученной пощечины она сама, смеясь и издеваясь, напомнит, что их сиятельство женился на потаскухе. Пусть фамилия Кушелевых-Безбородко станет притчей во языцех! Пусть ретивые газетчики тиснут эту историю в газетенках самого низкого пошиба!
И Любовь Ивановна стала обдумывать, как бы ей половчее провернуть это дело. Можно было не сомневаться, что случай отомстить ей представится.
...О скандале, устроенном графиней Кушелевой-Безбородко в театре, известно от все той же госпожи Соколовой. Возможно, она записала происшедшее со слов самой Любови Ивановны. Уж очень все выглядит эффектно и театрально! Но в общих чертах событие того вечера изложено вполне убедительно. И сегодня читатель, представив эту сцену, легко поймет, какой резонанс она вызвала в Петербурге, всегда отличавшемся внешней благопристойностью .
«После нанесенного оскорбления Любовь Ивановна, как говорят, явилась в литерной ложе оперного спектакля с большим букетом живых камелий в руках и объявила во всеуслышание:
«Я смело и с честью могла бы занять первое место среди петербургской аристократии, мною пренебрегли... И если мне не удалось быть первой из графинь, я буду первой из 'камелий'!»
Какова была реакция публики, неизвестно. Однако «свое обещание, – пишет Соколова, – она сдержала, бросившись в вихрь далеко не невинных наслаждений и самого беспутного мотовства. Рассказывали, что к ней по четыре раза в день приезжали модистки с новыми платьями, которые она расстреливала из револьвера. Граф не успевал оплачивать ее долги, достигшие астрономических сумм. Кроме того, поведение ее стало принимать откровенно скандальный характер».
...Несомненно, Любови Ивановне теперь казалось, что само Провидение назначило ей роль русской «дамы с камелиями». Что ж, она приняла вызов, и даже не без удовольствия. Уподобиться знаменитой Мари Дюплесси! Эта мысль щекотала нервы. Правда, графиня не ведала, насколько глубоко заблуждалась: ее любимая героиня, несмотря на свою греховную жизнь, осталась в памяти людей, знавших ее, женщиной благородной, которая тяготилась славой самой обольстительной куртизанки Парижа. Мари Дюплесси не примеривала на себя личину честной женщины, понимая непреклонность закона: «Хорошая репутация, однажды потерянная, не возвращается больше никогда». Ей не раз представлялась возможность выйти замуж. Однажды, не устояв перед соблазном, она приняла было новое имя и титул, но вскоре поняла, что ошиблась, и не стала калечить жизнь человека, искренне любившего ее.
Внутреннее благородство и человеческая порядочность, которые вроде бы не свойственны куртизанкам, снискали Мари Дюплесси сочувственное внимание и современников, и читателей следующих поколений.
«Должен отметить одну очень похвальную вещь, – писал о «даме с камелиями» журналист и писатель Жюль Жанен, знавший и ее, и все тайны жизни парижского полусвета. – Эта молодая женщина... не была виновницей ни разорений, ни карточной игры, ни долгов, не была героиней скандальных историй и дуэлей, которые, наверное, встретились бы на пути других женщин в ее положении... Говоря о ней, никогда не рассказывали об исчезнувших состояниях, тюремных заключениях за долги и изменах, неизбежных спутников потемок любви. Вокруг этой женщины, так рано умершей, создалось какое-то тяготение к сдержанности, к приличию. Она жила особой жизнью даже в том обществе, к которому принадлежала, в более чистой и спокойной атмосфере...»
Вот в этом и заключалось главное различие между Мари Дюплесси и ее русской поклонницей. Любовь Ивановна, обретя золотую жилу в лице влюбленного в нее человека, проявила голый, холодный расчет, который во все времена вызывает решительный протест. А потому напрасно новоиспеченная графиня, которой было отказано в «первом месте среди петербургской аристократии», возмущалась и негодовала. То, что она не нашла ничего лучшего, как «броситься в вихрь далеко не невинных наслаждений», лишний раз доказывает: выказанное ей пренебрежение было совершенно оправданно.
Конечно, русская аристократия отнюдь не была свободна от слабостей и пороков, присущих многим независимо от социальной принадлежности. Семейные распри, роковая любовь, незаконные связи, интриги, кипение страстей есть неотъемлемая составляющая жизни любого общества. Другое дело, что люди, обласканные судьбой от рождения, всегда вызывали повышенный интерес и современников, и историков.
По мемуарам, письмам, дневникам нельзя не заметить: тем, кого называли «высшим светом», далеко не всегда удавалось прожить свою жизнь в жестких рамках веками выработанных правил. На пожелтевших листах бумаги можно прочитать много о чем: о горечи измен, о слезах обманутых жен, неясных слухах о внебрачных детях, о женихах, гонявшихся за богатым приданым, и о бездушных кокетках, искательницах состояний. Тут узнаешь о тиранах-родителях, о поддельных векселях, семейных тяжбах, которые иной раз тянулись десятилетиями. Было все. Ни один сюжет не нов.
Однако замечаешь, что помимо судебных инстанций само общество – порой куда более жестко – наказывало провинившихся, наказывало тем, что закрывало двери перед человеком, не только грубо нарушившим моральные нормы, но и просто поступившим в глазах людей неблагородно – то есть не так, как должно. Не подать руки, не поклониться при встрече, не говоря уже о вызове на дуэль, когда оскорбление, позор смывались только кровью, – все это было чрезвычайно действенными мерами.
Очень часто провинившихся наказывали пожизненно. Людская память длинная: позор проворовавшегося министра, трусость или жестокость отца-военачальника падали на сына, а дочери уличенного в махинациях или прелюбодеянии банкира трудно было сыскать себе жениха – вспомним сюжет «Вассы Железновой». Так общество самоочищалось. Так оно заставляло бояться не только тюремной решетки, но и мнения окружающих.
Кстати, это было свойственно не одному дворянскому сословию. А купцы? А русское крестьянство? Нечего и говорить о том, как сурово карались проступки в армии и на флоте.
Конечно, боязнь общественного осуждения часто приводила к тому, что виновный всеми способами старался прикрыть свой проступок, как-то оправдаться, представить дело не таким, каким оно было. И случалось, окружающие по тем или иным причинам предпочитали не обострять ситуацию. Как сейчас выражаются – спускали дело на тормозах.
Ярким примером тому служит история, произошедшая с братом Николая I, который с компанией офицеров был уличен в изнасиловании женщины, что стало причиной ее гибели. Преступление, явно уголовное, как могли замяли, и все кончилось тем, что великого князя Константина убрали из столицы с глаз долой. Это, стоит отметить, едва ли не единственный пример, когда августейшее семейство постаралось выгородить своего родственника, в иных случаях оно действовало куда более решительно.
Однако всякая несправедливость не проходит бесследно и остается в памяти многих людей. Высший свет нередко упрекали в ханжестве и лицемерии. При всем том стоит задуматься: кто более достоин порицания – тот, кто, преступив законы, всеми силами старается оправдаться перед обществом, готов
