«Я осмеливаюсь вторично утруждать ваше сиятельство покорнейшей просьбой снестись с посольством нашим в Париже и потребовать от него немедленного доставления отзыва жены моей о ее возвращении в Россию для совместной со мной жизни. Я не получил уведомления, какой ею дан отзыв по этому предмету».
Долгоруков послал срочную депешу, и наконец-то от графини Кушелевой-Безбородко были получены объяснения.
Очень умно, логично, кратко написаны все бумаги Любови Ивановны. В них нет многословия, не идущих к делу подробностей, чем всегда грешат женщины, и только раздражает тех, кто по долгу службы вынужден вникать в их излияния.
Чувствуется, однако, что «соломенная вдова» наняла помощников, хорошо знающих законы Российской империи. Даже забавно! Каждое пояснение своих поступков у нее сопровождается указанием статьи и пункта, которым они соответствуют.
...Переписка набирала ход. Если одна версия разрыва с мужем признавалась несостоятельной, то без всякого смущения Любовь Ивановна выдвигала следующую, и на некоторое время наступал антракт: петербургское начальство становилось в тупик, сбитое с толку ее железной логикой и ссылками на закон, которые трудно было парировать.
Вот, например, она задает вопрос: разве брачный союз между двумя людьми не предполагает равного выполнения супружеских и родительских обязанностей? «Покажите мне закон, – загоняет в угол Любовь Ивановна своих корреспондентов, – где оговаривается преимущество первых перед вторыми?»
Итак, вот он, ее новый козырь, – материнский долг. «Имея сына от первого брака, усматривая, что по случаю болезненного его состояния и по невозможности для него жительства в суровом климате, я нахожусь в необходимости жить возле него для облегчения его страданий и для наблюдения за нравственным и физическим его развитием».
Исходя из этого, она настоятельно просит не препятствовать ей в осуществлении ею «священных обязанностей матери находиться постоянно (это слово подчеркнуто графиней. –
Как все эти «священные обязанности» соотносились с теми сведениями о Любови Ивановне, которые поступали по другим каналам, – одному Богу известно.
Сколь ни странно, однако рассказы о святом материнском долге произвели впечатление, а может быть, Долгорукову хотелось поскорее покончить с этим делом. Григорий Александрович был поставлен в известность об «истинных причинах, повелевающих его супруге оставаться в Париже». Тот воспрянул духом и, поверив в болезненность своего подростка-пасынка, изъявил желание самому ехать к жене в Париж и наладить семейную жизнь.
Вот такого поворота дела Любовь Ивановна никак не ожидала! О ужас! Она страшно испугалась. Приезд мужа, мечтающего о продолжении супружества, ну никак не входил в ее планы.
А потому мадам поняла, что вся эта дымовая завеса со священным материнским долгом может обернуться против нее, – поняла и заторопилась, засуетилась и даже стала отвечать в Петербург как будто от лица графа:
«Муж, находя необходимым для устройства своих дел находиться в России, не имеет возможности поселиться вместе со мной для содействия мне в наблюдении за его пасынком, а моим сыном ввиду столь неблагоприятно сложившихся семейных обстоятельств».
Должно быть, Григорий Александрович знал, что подразумевается под этими обстоятельствами. Любовь Ивановна упирала на то, что своим возвращением подписала бы себе смертный приговор:
«Имею честь сообщить, что, несмотря на всю мою любовь к отечеству, – заверяла она шефа жандармов, – я решилась не возвращаться в Россию, где семейное несогласие совершенно расстроило мое здоровье, отравило мою жизнь и ничего не обещает мне в будущем, кроме возможных домашних неприятностей и беспокойств... преждевременно свести меня в могилу».
Переписка продолжалась.
«Бабье проклятое! Как же вы мне надоели!» – с величайшим раздражением размышлял Долгоруков. Его можно было понять – не проходило года, чтобы не затевалась подобная скверная история: мужья требуют, теребят, государю жалуются на бездействие властей, которые не в состоянии вернуть им спутниц жизни, основательно застрявших в Париже.
Ну что можно поделать с этими вертихвостками! При деньгах, красоте, эдакой обворожительности они и черта не боятся, не только государя-императора или его, главного жандарма империи.
Трудно сказать, сколь долго тянулась бы вся эта канитель, если б Александр Аркадьевич Суворов не счел своим долгом помочь графу. Человек многоопытный, он прекрасно понимал, что тот попал в ловушку: графиня бросила мужа окончательно и никогда не возвратится. Но это полбеды, считал он. Наступит момент, когда при ее мотовстве ей не будет хватать денег. И вот тогда для графа настанут действительно тяжелые времена. Любовь Ивановна начнет требовать денег, умолять, грозить свести счеты с жизнью, а ее верный петербургский муж-рыцарь пойдет на все, чтобы выручить ее из затруднения. И конца-краю этому не будет...
Суворов как в воду глядел. В продолжавшейся переписке между Петербургом и Парижем появилась новая подробность. Графиня Кушелева-Безбородко сообщала, что, возможно, и вернулась бы к мужу, но печальное обстоятельство не позволяет ей этого сделать: она задолжала здесь триста тысяч франков – полиция схватит ее, как только карета, взявшая курс на берега Невы, попробует миновать ворота Сен- Мартен.
По-родственному, без всяких политесов, заехав в особняк на Гагаринской, Суворов, посвященный Долгоруковым в нюансы всего этого дела, имел с графом обстоятельный разговор.
Триста тысяч франков – это огромная сумма! Но когда граф услышал о долге жены, он словно даже обрадовался, повеселел. Суворов понял ход его мыслей:
– Пойми, милый, ну заплатишь ты эти деньги – и что? Ты же человек разумный, сам понимаешь, что будет дальше. К чему лишние рассуждения? Следом Любовь Ивановна, сославшись на пустячную причину, отложит свой приезд, а потом тебя известят, что ею куплено поместье где-нибудь на Луаре и кредиторы взяли ее за бока. А поместье-то знатное! Тут тремястами тысячами не обойдешься. Кстати, я по своим каналам узнал: долг ее значительно меньше означенной суммы. Ей нужны деньги, только деньги. Вот и все.
Во время этого разговора Григорий Александрович сидел молча, положив ногу на ногу, смотрел куда-то в сторону и лишь изредка вскидывал на гостя спокойный, казалось бы, взгляд. И вдруг, пристально глядя на Суворова, тихо спросил:
– Она что же – никогда не вернется?
Тут Александр Аркадьевич еле сдержал себя и, приехав домой, крепко выпил. Но не отступился: то сам приезжал на Гагаринскую набережную, то зазывал почти никуда не выезжавшего графа к себе, и они беседовали у него в кабинете. Впрочем, говорил обыкновенно только хозяин. Много чего в жизни повидавший, он недоумевал: отчего человеку так трудно бывает понять очевидную вещь, такую простую и неотменимую, как то, что и нынче, как всегда, красный диск солнца закатится за шпиль Петропавловки.
...Вернувшись от Суворова, граф обычно поднимался на второй этаж в комнаты Любови Ивановны, брал первую попавшуюся под руку безделушку, коих было изобилие на туалетных столиках, бюро и каминных консолях, ставил обратно, шел в ее спальню и, зарывшись в подушки, безутешно, как несправедливо обиженное дитя, плакал.
Суворов таки добился своего. В Париж было послано следующее предложение: долг Любови
