необходимость умереть вдали от моих детей».
Когда король окончил свое предсмертное письмо и передал его капитану Стратти, явился священник Масдеа, чтобы исповедовать его. Мюрат принял духовника почтительно, но сказал ему:
– Нет, нет! Я не хочу исповедоваться, потому что не совершил греха.
Священник настаивал, а затем, воспользовавшись смятением и грустью этих последних минут, вынудил у осужденного несколько слов исповеди и дал краткое отпущение грехов. Чтобы показать, как успешно выполнил он свою миссию, Масдеа умолял короля написать на клочке бумаги подтверждение своей исповеди.
– Хорошо, – сказал Мюрат, – так и быть, напишу в угоду вам!
И он поспешно набросал:
«Я умираю добрым христианином, готовясь исполнить волю Божию».
Капитан Стратти, отвернувшись, чтобы скрыть слезы, доложил тогда королю:
– Ваше величество, пора!
– Хорошо, я готов! Я следую за вами, капитан, – ответил Мюрат.
Короля вывели на эспланаду. У него слегка потемнело в глазах, когда он очутился на открытом воздухе и ярком солнце. Взвод из двенадцати солдат с заряженными ружьями был выстроен лицом к замку в ожидании осужденного. Мюрат спокойно осведомился, где ему встать, и ему указали стену возле лестницы замка, где было поставлено кресло. Увидев его, король сказал презрительным тоном, что умрет стоя. Тогда ему предложили завязать глаза и повернуться спиной к экзекуционному взводу. Мюрат, пожимая плечами, возразил:
– Я много раз видел смерть лицом к лицу и сумею не опустить перед нею взора до моей последней минуты.
Место, выбранное для казни, было чрезвычайно тесно. Солдат выстроили в три шеренги, и ружейные дула почти касались груди осужденного. Стоя перед ними с поднятой головой и гордым, спокойным взором, Мюрат сказал:
– Солдаты, исполните свой долг! Стреляйте в сердце! Пощадите мое лицо!
Потом своим громким, повелительным голосом, которым он давал сигнал к атаке на русских или австрийцев, он скомандовал: «Пли!»
Грянул залп, и в облаке порохового дыма Мюрат показался по-прежнему стоящим с прижатой к груди рукой. Можно было подумать, что он невредим. Затем вдруг его высокая фигура склонилась и рухнула наземь: короля Иоахима Мюрата не стало!
Царственные останки уложили в убогий гроб, который с наступлением сумерек понесли на кладбище. Дорогой носильщики уронили свою ношу, и кое-как сколоченные доски рассыпались. Гроб раскрылся и окровавленный труп короля предстал взорам испуганных солдат. Шесть пуль пробили грудь казненного, одна пронзила правую щеку, изуродовав благородное воинственное лицо. Гроб снова сколотили на скорую руку и бросили в общую могилу. Неаполитанские Бурбоны успокоились. Вся европейская реакция ликовала. Священный союз покончил разом с зятем Наполеона; все ожидали, что английские палачи разделаются в свою очередь с императором Наполеоном, но те жестоко затягивали свое мучительство. Хадсон Лоу оказался безжалостнее Трентакапилли и короля Фердинанда.
Дикая и шумная радость поднялась во всех европейских дворах при известии о казни Мюрата. Страх перед Наполеоном, заточенным на пустынном острове, заставлял смотреть на смерть бывшего короля Обеих Сицилий как на устранение грозной опасности. Разве нельзя было опасаться, что в случае бегства императора с острова Святой Елены он нашел бы твердую опору в своем зяте, даже и лишенном Неаполитанского королевства? Имя Мюрата было по-прежнему окружено ореолом славы в глазах бывших солдат империи. Его гибель отнимала лишний шанс у бонапартистской реставрации.
Английский посланник Уильям Коурт, поздравляя Фердинанда IV на другой день после казни, прибавил:
– Англии следовало бы взять пример с вашего величества. Мы безумцы, что не велели расстрелять другого негодяя.
«Другой негодяй» – это был император Наполеон.
XXV
Маркиз Люперкати, приведенный на борт фелюги Моддеи, где его втолкнули и бросили в глубь трюма, после трудного и мучительного плавания высадился ночью в Неаполе. Его отвели в замок Сент-Эльм и поместили в одну из самых мрачных камер старинной государственной тюрьмы.
После нескольких дней заточения маркиз, раны которого зажили, удивленный тем, что к нему не идут с допросом ни комиссар, ни секретарь, счел себя уже забытым в своей темнице. Относительно неудачной попытки, сделанной Мюратом, у него не было сомнения. Измена Барбары заставляла предвидеть заранее неблагоприятный исход. Тем не менее Люперкати был далек от мысли, что неаполитанский король будет предан военному суду, приговорен к расстрелу и казнен. Он думал, что правительство Фердинанда IV, не заботясь о судьбе товарища Мюрата и, вероятно, опасаясь публичного процесса, способного воскресить усердие и чувства преданности ниспровергнутому королю в стране, постарается удержать его в заточении, изолированным от живого мира, заживо погребенным.
Мысль о побеге, являющаяся первым долгом у арестанта, обреченного на продолжительное тюремное заключение, не замедлила возникнуть в голове маркиза, и ему оставалось только подготовить свой побег. Вдобавок это занятие обещало развлечь узника, который от недостатка света и отсутствия книг испытывал гнетущую скуку и чувствовал, что тупеет в своем одиночестве, что в его голове образуется какая-то пустота. Подготовка к бегству обещала новую пищу его энергии, восстановление крепости его мышц, и потому он принялся за дело.
Исследовав по всем направлениям свою тюрьму, маркиз убедился, что бегство через окошечко с перепиленными предварительно железными перекладинами оказывается самым удобным. Люперкати в былое время посещал замок Сент-Эльм, был приблизительно знаком с его конструкцией и планом и решил, что отведенная ему камера должна быть расположена в восточной части замка. Выползши из окна, он должен был бы спуститься на дорогу ночного дозора, откуда, если бы удалось ловко избежать встречи с часовыми, легко было бы добраться до морского берега.
С помощью ножки железной кровати, отвинченной и замененной камнем из стены для того, чтобы постель сохраняла нормальный вид, маркиз принялся за нижний край окошечка с целью обнажить его. Разламывая острым железом кладку стены, он подбирал щебень и мусор и выбрасывал его за окно. Благодаря этому узник убедился, что под окнами и даже поблизости нет часового – ведь иначе шум падения щебня и пыль, вылетавшая из окошечка, давно надоумили бы солдат, что у них над головами, в тюремной стене, творится что-то неладное, и они, конечно, тотчас подняли бы тревогу.
Медленно, терпеливо, настойчиво трудился маркиз целые недели. Наконец между камнями показался узкий просвет и нижняя часть окошечка совершенно очистилась от цемента. Стоило только столкнуть камни, как получилось бы отверстие, в которое можно было пролезть.
Маркизу оставили одежду, отобрав только оружие и деньги. На нем был между прочим длинный шерстяной кушак, обмотанный вокруг талии. Он разрезал его на узкие полосы и сплел из них нечто вроде очень крепкой веревки с узлами; в нее он всунул поперек в некоторых местах вытащенные из гнезд перекладины решетки, так что они служили ступенями воздушной лестницы. Потом, при наступлении ночи, к счастью безлунной, Люперкати влез на стул и надавил на камень. Тот вывалился наружу, глухо стукнувшись о землю.
Узник, насторожив слух, выжидал… Но нет! Ничто не шелохнулось, ни один часовой не крикнул «К оружию!», ночь оставалась безмолвной и спокойной.
– С Богом! – промолвил маркиз и, привязав конец своей импровизированной лестницы к кровати, вделанной в стену, выбросил веревку за окно и стал по ней скользить вниз, хватаясь руками за перекладины. Он благополучно удержался в своем очень быстром спуске и уцепился за последнюю перекладину приблизительно в восьми футах от земли. Он рискнул отпустить лестницу и упал на землю, однако поднялся невредимым и очутился, как предвидел, на пути дозора.
Люперкати осмотрелся, напрягая слух, стараясь уловить шум в форте, а также звуки, доносившиеся с моря. До него не доходило никаких подозрительных
