во избежание дальнейших расспросов, добряк тамбурмажор сделал полуоборот, помахивая своей тростью с какой-то нерешительностью, явно говорившей о его тревожном настроении.
Он медленно добрался пешком до особняка на Вандомской площади, тогда как после его ухода загородный домик снова погрузился в тишину, а плотно закрытый решетчатый ставень опять пропускал тусклый свет, от которого веяло тоской ожидания и почти погребальной грустью.
Когда ла Виолетт вернулся домой, было уже очень поздно. Он расспросил привратника, вернулся ли Шарль Лефевр, и, узнав, что того еще не было, счел за лучшее не расстраивать еще сильнее бедную герцогиню, которая сидела с несколькими запоздалыми гостями. Ла Виолетт решил, что она могла успокоить себя мыслью, что ее сын ночует в Пасси, в каком-то месте, как будто известном ему, ла Виолетту, а потому было лучше оставить ее в этом заблуждении до утра, когда еще успеется открыть ей истину. Ввиду всего этого почтенный ветеран улегся спать очень не в духе.
На другой день он опять отправился с утра в Пасси, где без труда нашел знакомый домик. Все окна в нем были распахнуты. Две служанки суетились в комнатах, таскали воду, подметали полы, проветривали домик, а в саду, делая из песка каравайчики с помощью деревянного ведерка, играл маленький мальчик с длинными, необычайно шелковистыми локонами, с кротким, задумчивым лицом.
Ла Виолетт не решился расспрашивать прислугу; он обождал немного, а потом, видя, что молодая служанка удалилась из сада с ведром воды в руке, приблизился к садовой решетке и потихоньку позвал:
– Мальчик! Эй, мой дружочек!
Удивленный ребенок поднял голову и стал с любопытством смотреть на великана добродушного вида, который улыбался ему, поглаживая седую эспаньолку.
– Не бойся, малютка! Тебя окликает друг твоего отца. Скажи мне, дома ли твой папа Шарль?
– Моего папы нет дома, но он придет, – ответил ребенок и, бросив свои песочные караваи, побежал на террасу с криком: – Мама! Мама!
– Я думаю, мне лучше уйти, – сказал сам себе тамбурмажор. – Незачем пугать во второй раз хозяйку.
И он стремительно завернул за угол улицы, так что когда Люси, встревоженная зовом сына, бросилась в сад, то не увидала там никого. Она стала спрашивать об этом человеке, добивавшемся поговорить с тем, кого она называла своим мужем, но ее старания были безуспешны. Уже во второй раз незнакомец приходил справляться таким образом. Что происходило со вчерашнего дня? Шарль отсутствовал дома, потому что и вчера ночью, и сегодня утром приходили искать его в этом уединенном убежище, неизвестном никому. На минуту у Люси мелькнула мысль о заговоре, об аресте, о каком-нибудь политическом событии; она предпочитала это предположение другому – раздражающей мысли, которая появляется всегда в часы ожидания и одиночества, а именно мысли о женщине, которая удерживала у себя любимого человека.
И вот тогда Люси поднялась вновь в свою обсерваторию на втором этаже и провела там долгий, томительный день, прежде чем получила подозрительнее послание, которое должно было завлечь ее в западню, расставленную Мобрейлем.
Ла Виолетт, хотя и дважды потерпел неудачу, все же не оставлял своих розысков, будучи уверен в том, что застанет-таки Шарля в его укромном убежище. Так как и вечером на другой день молодой Лефевр не вернулся в родительский дом, то, успокоив герцогиню уверением, будто ее сын поехал с друзьями за город, о чем говорил ему заранее, но что вылетело у него из головы – чистая беда: от старости слабеет память! – тамбурмажор в третий раз отправился в Пасси.
– Право, я становлюсь жителем этой деревни! – сказал он про себя, со свистом рассекая воздух тростью. – Кончится тем, что меня будут все знать в этой стране дикарей. Но если и эту ночь наш Шарль не ночевал в своем гнезде, значит, с ним случилось что-нибудь неладное. Невозможно, чтобы он не показывался без причины трое суток подряд ни у своей матери, ни у этой женщины, к которой, по-видимому, юноша питает сильную привязанность. Как может он пропадать таким образом, не предупредив заранее своих близких и заставляя их томиться неизвестностью? О, мне надо раскрыть это дело! Я расспрошу хозяйку домика. Может быть, она сообщит мне сведения, которые наведут меня на след…
Было около десяти часов вечера, когда старик приблизился к жилищу Люси. Он ожидал по-вчерашнему увидеть свет, проникавший сквозь решетчатые ставни. Ему живо представлялось, как на его зов в полуоткрытом окне покажется белокурая голова, а потом стройная фигура молодой женщины в светлом пеньюаре и нежный голос ответит на этот раз: «Шарль здесь!» Но, подойдя к воротам, он остановился почти в изумлении: домик был совершенно темен и безмолвен и производил какое-то успокаивающее впечатление.
«Черт возьми! – подумал ветеран. – Наши голубки, должно быть, мирно спят. Стоит ли тревожить их? Я полагаю, что моя миссия исполнена. Вчера дожидались и бодрствовали; сегодня спят, значит, ждать некого, Шарль здесь. Все благополучно. Поспешим успокоить герцогиню!»
Ла Виолетту оставалось только удалиться, но в нем проснулся инстинкт старого вояки, привычного к засадам, ночным тревогам и разведкам, и заставил его пройтись мимо спящего дома, насторожив чуткий слух. Старик говорил себе, что если бы случайно он услышал голос Шарля, разговаривавшего со своей подругой, он убедился бы тогда в его возвращении и мог бы, не кривя душой, сообщить герцогине утешительные вести о ее сыне. С этой целью он приблизился к окнам нижнего этажа, которые выходили из кухни и сеней, после чего, прижавшись к стене, стал прислушиваться и уловил чье-то хриплое дыхание, долетавшее из нижних комнат.
– Там храпят люди, – сказал себе тамбурмажор, однако ради успокоения совести нагнулся еще ниже, припал ухом к перекладинам кухонного окна и прислушался внимательнее прежнего, затаив дыхание, после чего, минуту спустя, пробормотал: – Это как будто ненатуральный сон; храп похож на ворчанье или, скорее, нет, это иное! Мне не раз случалось слышать вот точно такие звуки в Испании, в склепах монастырей, взятых приступом, и в Польше, во дворах сожженных домов. Это хрипенье людей, не добитых до смерти. Однако что за чепуха лезет мне в голову! В этом домике спят мирным сном, а их несколько тяжелый храп производит на меня впечатление чего-то… О, как легко разыгрывается фантазия у человека ночью и какие глупости мерещатся ему тогда! В потемках прямо глупеешь! Это смешно! Однако у ворот я как будто вижу следы колес, затоптанную землю…
Ла Виолетт поспешно направился к саду и толкнул решетчатую калитку; она подалась, и старик очутился в саду.
– Как странно! – пробормотал он. – Калитка не заперта! Ну, что же, войдем… я хочу посмотреть… хочу убедиться, что тут не произошло ничего серьезного!
Различив в темноте террасу, он поднялся по ее ступеням. Дверь в сени была распахнута настежь, но дорогу преграждали два опрокинутых соломенных стула в прихожей, и ла Виолетт, подняв их, продолжал двигаться вперед ощупью, а затем сказал про себя:
– Надо подать голос! Я крадусь, словно вор! Сам-то я не боюсь, но здешние обитатели, услыхав мои шаги, могут испугаться. Ах, проснутся ли только они! Все спят мертвецким сном. Диковинное дело! Этот дом внушает мне подозрение… Я должен разузнать, должен посмотреть. – И ла Виолетт закричал во все горло: – Есть ли тут кто-нибудь? Я пришел от господина Шарля Лефевра. Отвечайте! Не бойтесь!
Громовой голос замер в пустоте. Ничто не шелохнулось.
Тогда ветеран повторил еще громче:
– Есть ли тут кто-нибудь? Да проснитесь же! К вам пришел друг! – И он прибавил, убедившись вторично в безмолвии: – Да отвечайте наконец! Что вы тут, умерли, что ли? Я ла Виолетт, бывший плац-адъютант, награжденный орденом из рук самого императора. Пусть никто не боится, но подаст голос. Проснитесь, вставайте, иначе я все перебью вдребезги, разнесу, черт побери!
Увы! Единственным ответом вояке служила глубокая тишина и никто из спящих не отозвался на его громогласный призыв. Тогда он завертел своей тростью, раздраженный, встревоженный, и поднял адский шум, способный вызвать переполох даже в госпитале глухонемых. Но дом оставался по-прежнему безмолвным, загадочным жуткой тишиной.
– И нет огня, тысяча дьяволов! – выругался ла Виолетт, после чего двинулся наудачу по темному коридору.
Он шел как слепой, нерешительно ощупывая стены тростью, топая ногой по полу, отыскивая выход. Наконец ему попалась дверь с правой стороны. Слабый свет, проникавший в окно, защищенное решеткой, но без ставня, помог старику осмотреться в помещении, куда он вошел; то была кухня.
