серебряная кудрявая копна, а тоже седые, но прямые и длинные волосы Детки. Он спал, отвернувшись к стене.
Она посмотрела на часы — начало десятого. Теперь они просыпались поздно.
Странно, почему он сказал «Arme». Это было ее любимое словечко, а он редко употреблял его. «Бедняга!» — что это значит, и кто бедняга?
Она? Он?
Подошла к окну, раздвинула шторы. Чудное апрельское утро. Во дворе женщина выгуливала большую белую собаку. Бросала игрушку — замызганного зайца, пес догонял, хищно хватал игрушку и, яростно мотая головой, носился с ней по газону. Потом подбегал к хозяйке, бросал зайца у ее ног, и игра начиналась вновь.
Может, и нам завести собаку, Детке будет веселее. Но хорошо гулять с ней вот в такое лучезарное утро, а в дождь, а в снег? И потом — внизу, в мастерской, собаке не место, а наверху и так не протолкнуться: две небольшие комнаты и кухня… Который там сейчас час? Половина второго. Он давно спит… В пятьдесят третьем дали понять, что переписка нежелательна. С тех пор все новости от редких визитеров или Нинка неизвестно откуда раздобудет американский журнал. О нем всегда хоть что-нибудь. Недаром он полу-шутливо-полусердито сравнивал себя со шлюхой: «…всем хочется знать, где она и что делает». Кажется, так он говорил. Они больше никогда не увидятся, она приняла решение. Уверена, что чернокожий певец понял правильно, но на всякий случай подтвердит сегодняшнему визитеру, пусть передаст. Какой-то дальний родственник или свояк Глэдис, по-русски говорит почти без акцента. В ответ на ее комплимент сказал: «Но я же перевел „Повесть временных лет“». Значит, ему в подарок палехскую шкатулку, закупила впрок перед деноминацией, на всю жизнь хватит. Самую лучшую — с зимним пейзажем и тройкой, передать Генриху, но что-то положить в нее для Эстер… Крепдешиновую косынку с бахромой. Что еще можно послать из этой нищенской страны? А переводчику «Повести» — шкатулку тоже, но поменьше, есть одна очень неплохая с хороводом, должен оценить. Значит, сегодня надо поехать на Кутузовский за косынкой. Отчего такая тоска? Неужели это то, что называется старческой депрессией? У Детки никаких признаков этой депрессии, и у Генриха в ее возрасте и в помине не было.
Правда, потом в письмах проскальзывали нотки пессимизма и даже отчаяния, но ведь он скучал, нет, он тосковал без нее.
Гость пришел минута в минуту. Долговязый, тонколицый, близорукий и… блядовитый. Сразу поняла по оценивающему взгляду, каким окинул ее в прихожей.
А за чаем с коньяком, да за беседой обнаружила, что этот парень совсем не прост. Он задавал наивные вопросы, делал большие заинтересованные глаза, но она-то замечала его проницательный взгляд, его еле уловимую ироническую улыбочку, когда переводил взгляд с бюста Хрущева на распятие.
Спросил: «Я не ошибусь, если скажу, что русские художники любят изображать страдания Христа?»
— Нет, не ошибетесь, — важно ответил Детка.
Он совершенно не понимал, кто сидит перед ним.
— Ну да, своего рода намек на собственные страдания, — тихо пробормотал Кевин и глотнул коньячку.
Потом он принялся рассказывать о Риме, где жил последние полгода, о знакомстве с художниками и скульпторами, упоминая часто какого-то Манцу так, будто они должны прекрасно знать, о ком идет речь.
Рассказ на Детку впечатления не произвел и интереса не вызвал, но она догадалась, что все это было чистейшей воды провокацией и упоминаемый Манцу наверняка знаменитость.
Детку интересовали глобальные проблемы. Он спросил:
— Вы думаете, война будет? — Сам же ответил: — Наверняка будет.
И съехал на свою любимую тему американского материализма, называя Америку «страной доллара».
— У меня самые неприятные воспоминания об Америке.
Гость слушал с большим интересом, но при этом Детка выглядел глупо.
«Вот это все он перескажет Глэдис и Конраду!»
Чтобы поменять тему, она спросила Кевина, какова его профессия.
— Я историк.
— А что вы знаете о Великой пирамиде? — быстро и азартно поинтересовался Детка.
Ящик Пандоры открылся.
— Очень мало и очень приблизительно.
— Как же вы можете называть себя историком?
— Это не моя область. Я занимаюсь историей Византии.
— Но на стенах Пирамиды написана не только прошлая история, но и будущее человечества.
Детка сел на своего любимого конька.
Но и Кевин все-таки кое-что знал о Пирамиде.
— Да, я слышал, что исследования пирамиды в Гизе оживили культ Гермеса Трисмегистуса. Эта традиция связана и с Розенкрейцерами, и с расцветом теософии и антропософии в начале двадцатого века. Особенно в России. Вы, конечно, помните «Серебряного голубя» Белого, так вот…
Но Детка не хотел слушать о «Серебряном голубе» и о русских теософах тоже, он хотел говорить сам, а не внимать какому-то заезжему приват-доценту.
— Вы думаете, Исаак Ньютон был обычный ученый?
— Нет, я так не думаю.
— И вы правы. Он понимал суть вселенной, и неоценимое значение в этом понимании имели его знания Великой пирамиды. Гете тоже был выше всех поэтов, выше Шекспира, потому что понимал суть Великой пирамиды, и Толстой…
«Теперь его не остановишь».
— Знаете, я смотрю на это изображение, — гость показал на бюст Толстого, — и нахожу между моделью и автором огромное сходство.
Тончайшая ирония, но Детка клюнул.
— Возможно, дар предвидения, как и талант, дается соприкосновением с тайнами Великой пирамиды.
— Глэдис и Конрад рассказывали мне, что вы предвидели свое возвращение на родину.
— Да, и оно мне предназначало возвращение через Сибирь.
— Но вам прислал приглашение сам Сталин.
— Да, это так. Но самое важное, что было предвидение, которое предназначало мне путь домой через всю страну.
При упоминании имени Сталина два помощника, тихо работавшие в углу мастерской, замерли, прислушиваясь. Один из них, со странными белесыми, будто рыбьими глазами, чуть вытянул шею. Кевин все это замечал, а Детка — нет.
— Как вам нравится Москва? — спросила она.
— Не очень нравится. А ваш дом очень нравится, он как Град Китеж или как волшебный грот, но это такой контраст с тем, что там, за окном.
Тут уж и Детка спохватился, понял, что гостю, пожалуй, лучше помолчать.
Подвел Кевина к гуслям.
— Это мой инструмент. Бах тоже изобрел свой собственный инструмент. Хотите послушать?
— Конечно!
Детка уселся за гусли.
Уж лучше бы он на двухрядке играл, как когда-то в Нью-Йорке на вечеринках! Это же невыносимо, никакой гармонии. Бедный профессор! Бедный — ARME! Вот оно всплыло, это слово!
Наконец прощание. Подарок Глэдис, подарок Конраду, подарок гостю и последнее: она протянула большую шкатулку, объяснила, КОМУ просит передать, Кевин смотрел с изумлением.
