острове пунийцев, желая приучить к ним войско, причем не только людей, но и лошадей. В лагере солдаты освоились со слонами, узнали их повадки и уязвимые места, отработали методы борьбы с ними и теперь выходили против огромных животных с азартом охотников, преследующих кабана.
Увидев все это, комиссия пришла в восторг, зазвучали поздравления проконсулу. Но Марк Помпоний, подойдя к Сципиону, задумчиво произнес:
— Все происходящее здесь, конечно, впечатляет, однако воевать предстоит в Африке… Никогда Карфаген не был столь силен, как сейчас. Да еще Ганнибал… Мы и в Италии до сих пор боимся по- настоящему его затрагивать, а в Ливии он будет особенно грозен…
— Я дважды одолел Фабия Максима, а Пунийцу этого не удалось ни разу, — мешая в тоне ноты шутливости и досады по поводу бесконечных препирательств в сенате, ответил Публий.
Помпоний натянуто улыбнулся, потом, как бы оправдываясь, сказал:
— Поверь, Публий, мы сделали в Риме все возможное. Но старик действительно силен.
— Вот я и говорю, — подхватил Сципион, — что по сравнению с нашим славным Кунктатором Ганнибал мне покажется наивным ребенком.
— Впрочем, все отлично, — помолчав, добавил он, — и если серьезно, то главная сила моего войска, возносящая меня над любым соперником, в том, что из всего этого множества людей, которых ты видишь перед собою, нет ни одного, кто бы замешкался с выполнением любого моего приказа, даже если я скажу им броситься головою вниз вон с той сигнальной башни на берегу моря.
Тут к беседующим приблизились другие сенаторы. Некоторые слышали последние слова полководца, и это усилило всеобщее восхищение.
Но Сципион остановил поток сладких словоизлияний, заявив, что главное мероприятие еще впереди.
В это время из-за дальних холмов показалось незнакомое войско и черной тенью поползло на равнину.
— Вот и пунийцы! — воскликнул Публий.
Понимая, что здесь нечто не так, сенаторы все же привычно поежились.
— А кто же их ведет? — с невольной дрожью в голосе попытался пошутить один из них. — Ганнибал или Магон?
— Если бы все было так просто! Соперник куда серьезнее: пунийцев возглавляет Гай Лелий! — воскликнул Сципион.
Гости усмехнулись, потешаясь над собственным страхом, но слово «пунийцы» еще долго мурашками ползало по их спинам.
— Взгляните, он наступает и с моря, — деловито произнес полководец. Со своего холма сенаторы увидели выстроившиеся друг против друга флотилии: старую сицилийскую эскадру и новую, построенную Сципионом в Остии, которую только что спустили на воду после зимовки.
— Записывайте вопросы, — сказал Сципион, — я отвечу потом, а сейчас — сражение!
Он покинул ревизоров и обосновался на заранее подготовленном наблюдательном пункте, где его сразу же окружили легаты.
Все пришло в движение. Громадные массы людей действовали согласованно, как члены одного организма. «Пунийцам» не удалось застать войско врасплох. Когда вражеские лучники приблизились настолько, чтобы атаковать «римлян», их стрелы с тупыми наконечниками ударились о сомкнутые щиты регулярного строя легионов. В следующий момент сразу и на суше, и на море началась битва, проходящая по всем правилам воинского искусства и со всеми исключениями из этих правил, присущими настоящей битве.
В группе Помпония не было дилетантов, всякий римлянин — воин, а каждый аристократ, кроме того — полководец. Однако здесь всем им было на что посмотреть.
Римская военная практика пяти столетий, опыт Фабия Максима, Клавдия Марцелла, Ганнибала, Газдрубала и греческая теория, встретившись в сознании Сципиона, переплавились его волей и талантом в новые формы, суммирующие все предыдущее и одновременно непохожие ни на что существующее. В одном этом игровом сражении было все: «Требия» и «Канны», «Метавр» и «Бекула», «Илипа» и «Новый Карфаген», «Кавдинское ущелье» и «Беневент», «Платеи» и «Граник», «Мантинея» и «Гавгамелы», а на море представало зрелище баталий при Эгатских островах и Милах. В совокупности же во всем происходящем властно звучало нечто новое, в воздухе гремело какое-то, пока неразличимое на слух, но угадываемое душой наименование грядущей битвы, которой предстояло прославить текущий век.
«Римляне», ведомые Публием Сципионом, конечно же, одержали верх. Но далась победа нелегко. Сражение продолжалось с полудня и до заката солнца. Перелом наступил только после морской победы флота адмирала Сципиона Гнея Октавия над эскадрой Лелия, возглавляемой Квинтом Минуцием, когда «римляне» высадили десант в тылу «пунийцев».
Лелий, как полководец, вызвал немалое удивление наблюдателей, поскольку на равных противостоял Сципиону. Множество хитростей применили оба вождя, их дуэль была особенно интересна потому, что они хорошо знали друг друга. Во всем блеске показали себя и легаты, честно поделенные поровну между обеими сторонами. Офицеры с поразительным чутьем реагировали на малейшие изменения обстановки и гармонично сочетали в себе уменье подчиняться и проявлять инициативу.
— Все, пунийцы побеждены, — подойдя на исходе дня к ревизорам, сказал Сципион, — и так будет всегда.
Сенатская комиссия целый час выплескивала похвалы, как фонтан в нимфее — брызги. Добрые слова достались всем. Многие, восхищаясь Гаем Лелием, опять-таки отдавали должное Публию Сципиону, умеющему выуживать таланты не только на Палатине, но и в низинах Рима. На это Публий возразил, что, во-первых, Лелий уже в испанскую войну стал маститым полководцем, а во-вторых, он живет как раз на Палатине с тех давних времен, когда еще скромные Лелии были клиентами Корнелиев Сципионов. Поэтому сегодня, по его мнению, «открытиями» следует считать новых легатов: Квинта Минуция Терма, Луция Бебия, Мания Ацилия Глабриона и Гнея Октавия, большинство которых, кстати говоря, с Авентина.
Между прочим, он похвалил и Марка Порция. Дело в том, что Сципион поручил проштрафившемуся квестору завершающую операцию сражения, и Катону, ненавидящему полководца и по идеологическим, и по личным соображениям, вопреки собственной воле пришлось принести ему в этот день окончательную победу. Причем, поставив в маневрах завершающую точку, эмоционально равнозначную восклицательному знаку, он возвестил об успехе Сципиона и в реальной битве, о его безоговорочной победе над политической оппозицией.
У комиссии больше не было вопросов, не осталось сомнений. Все наперебой восклицали, что только Публий Сципион может и должен одолеть Карфаген. Среди восторгов уже звучали напутствия, полководцу желали добрых знамений и удачи в походе. Настроение посланцев сената передалось легатам, от них — стоящим поодаль младшим офицерам, а затем распространилось на остальное войско. Тысячи людей ликовали, словно на триумфе по окончании войны. Пляска факельных огней, призванных продлить радостный день, усиливала праздничный эффект происходящего.
Улыбался и Сципион. Однако постепенно его лицо потускнело, на него легла тень озабоченности. Шумно смакуя все увиденное в провинции, сенаторы предвкушали в будущем не менее насыщенное времяпрепровождение. То один, то другой из них обращался к Публию с просьбой в последующие дни подробнее ознакомить его с чем-либо из арсенала войска, некоторые даже изъявляли желание вникнуть в греческие науки. Слушая их, Сципион все более хмурился. Наконец он прервал излияния их эмоций, сказав:
— Друзья, из ваших слов я делаю вывод, что вы доверяете мне войну в Африке?
Поспешные возгласы дали ему безусловно положительный ответ.
— В таком случае, как я понимаю, — продолжал Публий, — завтра вы покинете меня, чтобы незамедлительно доложить о результатах проверки в Риме?
Тут сенаторы несколько замешкались, давая знать о своем желании в полной мере насладиться гостеприимством проконсула и чудесами провинции.
— Слишком много у тебя здесь любопытного, Публий Корнелий, хотелось бы подробнее изучить твои достижения, — выразил один из них общее мнение.
— Но есть ли у нас время для этого? Может ли в душе римлянина теперь быть место любопытству? —
