него десятками и сотнями! Вся Италия превратится в Локры и Сукрон и погибнет в разгуле необузданных страстей, если прежде он не погубит ее своим бредовым замыслом, этим африканским безумием!»
Казалось бы, Фабий сделал все, что возможно, и карфагеняне при лютой ненависти к Сципиону, не сумели бы сказать больше, однако он и теперь не вернулся на скамью. По его знаку в зал ввели довольно молодого человека простоватой внешности, который посматривал на представительных сенаторов с нарочитой дерзостью, стремясь таким способом скрыть естественное смущение. Поравнявшись с Максимом и остановившись рядом с принцепсом, он разом обрел уверенность, расправил грудь и бойко, с петушиной задиристостью окинул взором собрание.
Публий Валерий Флакк склонился к своему соседу и довольно громко, чтобы слышали и другие, произнес:
— Сейчас, коллега, ты познакомишься с прелюбопытным явлением.
— А кто это? По-моему, я видел его на выборах… — отозвался тот.
— Перед тобою самородок, который я выкопал из Сабинской грязи, — промолвил Флакк, тонко улыбаясь.
«Отцы-сенаторы, — раздался голос Фабия, — я представляю вам патриота Родины, доказавшего это во многих битвах с пунийцами, а ныне не побоявшегося вступить в борьбу с самым страшным врагом — порочностью самовластья, врагом, поразившим наше государство изнутри, бедой, грянувшей на Город с высоты Палатинского холма. Вы видите Марка Порция — сицилийского квестора, того, кто сам, лично, ознакомился с тем, как ведется так называемая «подготовка к ливийской кампании» и, будучи честным человеком, прибыл сюда, чтобы поведать нам о моральной чуме в сицилийском войске, каковая гораздо опаснее обычной чумы, поразившей легионы Лициния Красса в Бруттии».
От молодого Порция ожидали монотонного пересказа фактов, предполагая в нем обычного доносчика, но тот преподнес сенаторам целую речь, причем, выступая после Фабия, сумел не потеряться на его фоне, потому что не нагнетал страсти, не соперничал с принцепсом в яркости фраз и грандиозности тематики, не пророчил всесветских катастроф. Он говорил лишь о Сципионе и его друзьях, говорил раскованно, простым, но по-плебейски сочным языком, которому придавали особую живость неожиданность сравнений и едкость острот.
В его изображении проконсул предстал перед сенаторами юным царевичем, готовящимся в скором времени вступить на престол, а пока что развлекающимся за счет владетельного папаши, в чьей роли он видит все государство. Штаб полководца оратором был выставлен как кучка напомаженных развратных льстецов, потакающих вождю в разгуле, каковая, платя ныне унижением, мнит в будущем сделаться придворной свитой. Квестор смачно расписал похождения Сципиона в Сиракузах, его участие в пиршествах изнеженных греков, посещения бесстыдных палестр, аморальных театров, пустые мечтания среди поэтов, бредни в обществе философов, игрушки в побрякушки с механиками. Красноречив для слушателей был и словесный портрет полководца: кудрявый, почти как грек, молодой щеголь в длинной полупрозрачной тунике с женскими рукавами, в сандалиях, с книжными свитками в руках, разящий женщин на расстоянии смрадом аравийских благовоний.
«Впрочем, — перебил сам себя оратор, — могу успокоить тех, кого одолело презрение к изящной тарентийской тунике нашего славного императора, сводящей с ума сицилийских потаскушек, сообщив, что иногда полководец снимает ее, дабы облачиться в … греческий плащ. Увы, ничего более утешительного добавить здесь нельзя. И такой, с позволения сказать, римлянин ныне ходит там, где несколько лет назад победителем гордо шествовал суровый Марцелл!»
Катон мастерски разворошил в душах сенаторов залежи римского консерватизма в вопросах одежды и поведения и поднял в них пыльную тучу щепетильности. Аудитория дружно загудела возмущеньем.
«Итак, — продолжал Порций, — проконсул и легаты, преобразившись в риторов, поэтов и актеров, наслаждались утонченными прелестями Сиракуз, войско, соответственно поведению офицеров обратившись в разбойничью банду, вкушало чуть менее утонченные удовольствия несчастных сицилийских деревень. Вообразите картину всеобщего экстаза и хмельного благоденствия наших соотечественников в Сицилии! А им вдруг говорят: «Локры». «Какие Локры?» — они уже и о самом Карфагене забыли, а пожалуй, не помнят даже и о Риме, неспроста ведь облачились во все греческое! Им говорят: «Племиний!» А что Племиний, когда они и с Ганнибалом готовы трапезу делить в непритязательной дружбе кубка и тоста! Отныне их идеал — Греция. Но тут нелишне вспомнить, что сто лет назад сами греки, упиваясь роскошью, науками и искусствами, прокутили свое Отечество и расстались со свободой и честью. Чего же нам ожидать от Публия Корнелия? В Испании он запросто якшался с иберийскими князьками, в Сицилии сделался греком, в Ливии станет пунийцем! Так кем же он вернется в Рим? Что он принесет нашему городу? Хотя, думаю, у вас уже созрел ответ, добавлю еще, что я частенько слышал от этого облеченного империем магистрата Римской республики восторги сиракузскими тиранами Агафоклом и Дионисием, естественно, Старшим. Замечу, что от одних тиранов недалеко до других. Путь падения короток. Восхищаясь Дионисием, недолго прийти в умиление и от Фаларида! Так вот, кое-кто, намекая на прозвище Корнелия, говорит, будто Сципион — это посох, спасительный шест, схватившись за который, государство выберется из трясины нынешней войны, но более уместно другое толкование: Сципион — это царский скипетр, потрясаемый над нашими головами, угрожающий свободе римлян!»
— Неужели в тускуланской кузнице так здорово точат языки? — вполголоса промолвил Корнелий Цетег, чтобы разрядить обстановку в своем окружении.
— Так, его натаскали уже здесь, в римских судах, он ведь встревает во все склоки, — отозвался Сервилий.
— Въедлив, как червь.
— Достойный комплимент.
Не дожидаясь, пока стихнет шум, возбужденный выступлением квестора, который, между прочим, не покинул зал, а притулился на боковой скамье, Фабий Максим вынес на сенатское обсуждение предложение срочно вызвать Сципиона из провинции для более детального рассмотрения дела, чтобы затем, если он не предъявит чрезвычайных оправданий, лишить командования.
Кто-то негодовал по поводу описанного поведения проконсула в Сицилии, кто-то возмущался самим описанием. Многие представители сенатского большинства, этого серого преторско-эдильского контингента, прежде расположенные к Сципиону, теперь засомневались в его достоинствах и верности римской идее. В такой раскаленной атмосфере собрания началось поочередное, в порядке старшинства рангов высказывание сенаторов. Однако речи постоянно прерывались, страсти кипели, и заседание пришлось перенести на следующий день.
За ночь воинство Сципиона под управлением легатов — Корнелия Цетега, Марка Эмилия и Квинта Цецилия — собралось с силами и утром широким фронтом пошло в контрнаступление. Сначала раздались голоса, осторожно призывающие сенаторов к преемственности в своих мнениях и к справедливости. «Совсем недавно, в годину жестоких поражений, мы послали юного Публия Сципиона в Испанию в надежде, что ему удастся наладить кое-какое сопротивление пунийцам. Он же в кратчайший срок овладел огромной страной и вверил ее государству, — говорили маститые консуляры. — Потом мы вручили ему высший империй, чтобы он унес кошмар войны из Италии в Африку, и сейчас, как сообщают из Сицилии объективные наблюдатели, Сципион полностью готов к походу, и сами боги добрыми знамениями благословляют нас на эту праведную войну, но мы вдруг меняем собственное решение и на основании чьих-то злопыхательских слов намереваемся поступить с ним чуть ли не как с преступником. Где же логика, где мудрость совета мудрейших?»
Однако эти риторические вопросы служили лишь отвлекающим маневром, они помогали прийти в равновесие взбудораженным душам, которые по закону маятника, вчера качнувшись приступом гнева в одну сторону, сегодня уже естественным образом стремились в другую. Для нанесения главного удара на передовую позицию выдвинулся Квинт Цецилий Метелл. Он вышел перед сенаторами и, демонстративно излучая дружелюбие как к друзьям, так и к врагам, заговорил примиряющим тоном:
«Накануне, отцы-сенаторы, мы погорячились. Повод был. Еще бы! Не часто мы слышим от чужестранцев упреки соотечественникам. А хотя Племиний и италиец, государство несет за него ответственность как за своего офицера».
После этого вступления Метелл долго клеймил позором злодея-легата и оплакивал беды локрийцев, поощряя слушателей в стремлении жестоко наказать первого и щедро воздать добром вторым.
