— Мне наскучила возня с Сифаксом, — продолжал Публий, — соседство пунийцев и собственное войско делают его глупее, чем это можно выдержать. Я думаю, пора прекратить бесполезные переговоры.
— Они с самого начала блудили в лабиринте без выходов, — косвенно подтвердил высказанное мнение один из легатов — Луций Бебий.
— Да, но мы сделали подкоп и выбрались из лабиринта, — усмехнувшись, заметил Сципион. — Итак, мы заканчиваем эту комедию? — переспросил он после некоторой паузы.
Легаты выразили согласие и с любопытством ожидали дальнейшего.
— А как лучше всего сорвать переговоры? — снова обратился Публий к офицерам.
— Невелика хитрость, — сказал Луций Сципион, — надо выдвинуть заведомо неприемлемые условия.
— И оказаться ответственными за разрыв? — подхватил Публий. — Нет, Луций, наоборот, следует согласиться с самыми экзотическими запросами оппонента. Ты не раз видел, как хищный зверь преследует отступающего врага. Так и людская природа обращает человека в хищника, когда соперник проявляет слабость… Нет уж, по-настоящему во всем виновен африканец: сдержи он данное мне в Сиге слово, война близилась бы к завершенью, а сам Сифакс навек остался бы великим царем… Ну, конечно же, не более великим, чем наш друг Масинисса, — уточнил Публий, с улыбкой взглянув на нумидийца, прочно утвердившегося среди ближайших сподвижников полководца. — Так вот, очень провинился царь Сифакс, ему и отвечать за все: и за поражение, и за горе-дипломатию.
На следующий день к нумидийцам отправилось особенно пышное посольство. Римляне торжественно заявили царю, что долее неопределенность продолжаться не может и необходимо принять решение. Со своей стороны они будто бы сделали уступки и теперь ждут ответного шага от Сифакса. Нумидиец обрадовался радикальному повороту событий, засуетился, принялся совещаться с Газдрубалом. Обнаружив столь серьезное намерение римлян достичь согласия, даже карфагенянин поверил в возможность мирного завершения войны. Но при виде податливости противника взыграла пунийская жадность, и Газдрубал стал выдумывать все новые условия, чтобы побольше выгадать на продаже внезапно вздорожавшего мира. Сифакс вдруг тоже возгордился собственным успехом и начал посматривать на римлян свысока. В итоге, Сципион получил существенно изуродованный проект договора, отвергнуть который в данной ситуации посчитал бы своим долгом любой политик.
Римляне объявили, что при вопиющей недобросовестности партнеров по переговорам, они не видят иного выхода из создавшегося положения, кроме возобновления военных действий. Сифакс, услышав это, узрел свою оплошность, но было уже поздно, мир не состоялся.
А римляне сразу взялись за дело. Они спустили на воду корабли, проведшие зиму на берегу, взгромоздили на них стенобитные и метательные машины и отправили к Утике. Туда же были посланы две тысячи легионеров, без промедления занявших стратегически выгодную возвышенность перед городской стеной. Столь решительно в этот раз готовились римляне к штурму, что население Утики забеспокоилось по-настоящему. Во всем угадывался твердый план осаждавших, какая-то особая задумка, ведь не стали бы они слепо повторять безуспешные попытки прошлого года.
Сифакс проводил это время, предаваясь досаде и укорам совести, потому не проявил интереса к маневрам противника. Газдрубал же, сбитый с толку недавним поведением римлян и снова упустивший инициативу, несколько растерялся и с тревогой наблюдал за действиями Сципиона, не рискуя что-либо предпринять, справедливо опасаясь какой-либо западни со стороны своего матерого соперника.
Такое состояние заторможенности, своеобразного пробуждения африканцев, перехода от сладких снов о легком мире к осознанию реальной жизни во всей ее жестокой неприглядности, могло продлиться один-два дня. И именно в этот краткий период, подготовленный им за долгие месяцы дипломатических трудов, Сципион намеревался решить исход дела.
В конце дня проконсул, собрав в претории легатов и трибунов, объявил свой план. Офицеры, выйдя от полководца, в необходимом объеме оповестили о предстоящем центурионов, те что-то сказали воинам, и в лагере началась скрытая работа. Некоторое время все делали вид, будто ничего не происходит, но особая сосредоточенность, проникшая в выражения лиц, позы и движения, свидетельствовала об обратном. В сумерках зазвучали трубы. Началось построение. Каждый молча, без суеты занимал привычное, предназначенное именно для него место, а вокруг тотчас группировались другие. Попадая в узкую ячейку строя, человек менялся: пропорционально сокращению приходящегося на его долю пространства сжимался круг интересов и забот. Отец, сын, муж, брат растворялись за пределами лагеря, а под знамя манипула вставал солдат. Пестрая толпа людей превращалась в однородное войско. Еще час назад в палатке или у костра кого-то могли одолевать сомнения, но теперь таковые исчезли: сомнения возникают там, где есть выбор, а в бою выбирать может только полководец, остальные функционируют в границах сужающихся согласно иерархии рамок приказов. Сейчас никто не думал о тройном превосходстве врага, никто не испытывал страха; не мысли и чувства руководили поведением солдат, а дисциплина, основанная на привычке и вере в своего полководца и Отечество. Когда же был сообщен пароль, когда Сципион на белом коне, светлевшем, как призрак, в уже сгустившемся мраке, проследовал вдоль шеренг и произнес ободряющие слова, в войске зародилось ощущение грандиозности происходящего, которое, сплотив тридцать тысяч человек, в тридцать тысяч раз превосходило значением частные дела, и волной вдохновения пошло по рядам, постепенно охватывая всю массу. Силы каждого воина, проникнутого энергией окружающих, множились, сливаясь в общий поток, и войско представало единым, безмерно могучим существом, в котором отдельные частицы, утратив, казалось бы, себя, в новом качестве целого неожиданно приобретали гораздо больше прежнего.
На исходе первой стражи были потушены редкие факелы, и римляне, развернувшись, приняли походный порядок и двинулись вперед. Колонна, как змея, поползла в ночь, чтобы, подкравшись под покровом тьмы, ужалить уснувшего врага.
Достигнув около полуночи стана Сифакса, Сципион отделил половину армии и оставил ее Гаю Лелию, а сам с другой частью направился к лагерю Газдрубала.
Этой ночью, в самую сладкую ее пору, нумидийцы вдруг стали пробуждаться от криков стражников или испуганных возгласов очнувшихся ранее соседей. Они еще не успевали воспрять от сна и осознать происходящее, как их уже постигало ощущение беды, и необъяснимый страх словно сквозь поры проникал в недра человеческого существа. Африканцы с лихорадочной поспешностью выскакивали из шатров, и их скованным мраком глазам вдруг представало ослепительно яркое зрелище. По лагерю, будто живой, метался желто-красный свет. Хлопая крыльями на ветру, словно гигантская жар-птица, огонь яростно рвал тростниковые хижины. Пожар организованно шагал по рядам, методично переступал от шатра к шатру, от окраин продвигаясь к центру. Можно было подумать, что огонь записался к кому-то в наемники и теперь, подчиняясь могущественному властителю, стройными фалангами со всех сторон наступает на противника.
Нумидийцы бросились тушить пламя, но никак не могли совладать со стихией. Куда бы они ни кинулись, всюду их встречал огонь. Кроме того, по злой воле каких-то божеств иссякли все источники на территории лагеря. Некоторое время африканцы, схваченные за горло едким дымом, хаотично скитались в трущобах пожара, пытаясь ловить отдельные костры в слоновьи шкуры. Но постепенно сквозь смрад и гарь, заполнившие, казалось, не только воздух, но также головы и души, проступало инстинктивное прозрение: люди начинали понимать, что не палатки и пожитки нужно им спасать, а самое близкое — жизнь. Ужас лавиной нарастал над лагерем. Вопли страха слились с ревом и визгом обожженных. Вдобавок ко всему, несчастным мерещились какие-то привидения, бесшумно скользящие между пылающих шатров, которые внезапно возникали рядом с теми, кто был занят борьбой с пожаром, и прикасались к ним таинственным жезлом, исторгающим предсмертный вопль из жертв.
Обезумевшие африканцы ринулись к воротам, но у всех выходов их встречала смерть. Погибая, многие из них в кошмаре происходящего даже не осознавали, что сражены стрелами, копьями и мечами римлян или мстительных нумидийцев Масиниссы.
Когда Сципион из засады возле карфагенского вала увидел грязно-красное зарево, куполом раздвинувшее ночь над лагерем Сифакса, он велел дать условный сигнал, и его воины согласованными перемещениями рассредоточились вокруг расположения противника.
Вскоре за частоколом началась возня: пунийцы заметили пожар у союзника. Захватив, что попало
