нумидийцев, и, отступая, они были готовы вот-вот обратиться в бегство.
Разгневанный Сифакс, хлестая кнутом трусливо шарахающихся от противника подданных, пытался восстановить строй. Его неистовство, оставляющее равнодушной Софонисбу, возымело действие на всадников, оказавшись для многих из них сильнее страха смерти, и позволило царю сколотить авангардный отряд, с которым он несколько придержал наступление неприятеля. На короткое время ход боя выровнялся, но, поскольку значительная часть нумидийцев уже рассыпалась по лугам, радуясь поводу вернуться в свои селения, римляне снова стали одерживать верх. Сифакс понимал, что в его положении пунийский или римский полководец постарался бы организованно отступить к лагерю и затем, объединившись с пехотой, возобновить сражение на ином качественном уровне. Но его самолюбие не позволяло ему пятиться перед всего лишь помощниками Сципиона, и он сделал еще одну отчаянную попытку переломить судьбу битвы. Выкрикивая воинственные лозунги, Сифакс сдавил пятками брюхо коня, заставив его броситься в гущу врага. Однако за царем в этот раз почти никто не последовал, и он одновременно ощутил восторг при виде сраженного им италийца и ужас падения, когда под ним рухнул конь. Торжествующие римляне спешились и прижали африканского вождя к земле. И уже скоро Сифакс униженно предстал перед Гаем Лелием и, что самое страшное для него, перед Масиниссой. Узнав о пленении царя, нумидийское войско распалось, правда, значительная часть его отошла к Цирте. Римляне захватили и разграбили лагерь. Победа была полной.
Но предаваться упоению успехом не приходилось. Следовало торопиться в Цирту пока карфагеняне не поставили там нового царя, тем более, что у Сифакса уже подрос сын от одной из первых жен Вермина, для которого пунийцы вполне могли подыскать новую Софонисбу. Масинисса высказал Лелию пожелание овладеть столицей силами одних нумидийцев, дабы это выглядело как освобождение города от захватчика Сифакса, а не походило на завоевание Нумидии иноземцами. Лелий подивился политическому чутью африканца и одобрил его предложение. Будто между прочим Масинисса заметил, что для солидности предприятия ему нужен пленный царь. Римлянин согласился и с этим. Однако, когда Лелий увидел, как при появлении закованного в цепи Сифакса, засверкали глаза Масиниссы, как тот стал стискивать и вертеть в руках кинжал, раня им руки, он пришел в ужас от необузданности варвара и начал раскаиваться в оказанном ему доверии. Но уже ничего нельзя было изменить, не вступая в конфликт. Поэтому Гай ограничился предостережением Масиниссе, что, хотя самое главное в их деле выполнено, оставшаяся часть требует особой осторожности и деликатности.
Впрочем, Лелий напрасно страшился за трофейную жизнь Сифакса, опасность, и гораздо более серьезная, подстерегала римлян совсем в другом месте. А пока все шло прекрасно. В то время, как римляне не спеша следовали в однодневном переходе позади нумидийцев, Масинисса подступил к стенам бывшей отцовской резиденции и завел переговоры с городской знатью. Он долго удобрял умы бывших соотечественников своим красноречием, а потом вывел для всеобщего обозрения гремящего кандалами Сифакса. Партия сторонников западной Нумидии, состоящая в основном из остатков разгромленного войска, сразу пришла в расстройство, словно лишившись знамени. А друзья Масиниссы, используя заминку врага, сплоченной группой пошли в атаку. Возникла свалка. В суматохе удалось открыть ворота, и Масинисса с всадниками ворвался в город. Исход дела стал ясен, и противники молодого претендента в цари сложили оружие. А Масинисса с гордостью и волнением ступил на порог отцовского дворца, долгое время попираемого пятою ненавистного Сифакса.
Чуть позже в то же здание ввели и пленного царя, только в подземную его часть. Сифакс оказался в затхлой сырости темницы в обществе крыс, стиснутый оковами и тоской. Впав в прострацию, несчастный потерял счет времени. Как отголоски далекой жизни ему мерещились доносящиеся сверху звуки торжественной процессии и какого-то пиршества. Порой он терял ориентацию, и шум уже казался исходящим из-под земли, словно там, глубоко под ним, проходил разнузданный шабаш ведьм. Потом его чувства и вовсе отключились от всего окружающего. Минули часы или даже целые дни небытия. Душа его смирилась, приобщаясь к вечному покою. Он уже слышал небесные хоры потустороннего мира.
Возможно ли было предположить, что существует сила, способная поднять его с покрытых слизью камней, зарядить разрушительной энергией и заставить биться в истерике, бросаясь на стены? Однако именно такой эффект вызвал визит слуги, принесшего своему бывшему царю похлебку, который, прежде чем уйти обратно, со злорадством сообщил ему, что новый царь Масинисса справил пышную свадьбу с Софонисбой.
Сногсшибательное действие оказала эта весть и на Гая Лелия. Но у римлянина любые, самые неожиданные осложнения в первую очередь вызывают реакцию действием. Потому Лелий пришпорил коня, поторопил войско и вскоре прямо с похода ворвался в Цирту. Причем в пути он не терял времени и, наведя справки, узнал, что Масинисса еще в юности, находясь на обучении в Карфагене, был обручен с дочерью Газдрубала, но позднее, когда пунийцы сделали ставку на Сифакса, Софонисбу пустили в оборот с гораздо большей выгодой. Многое прояснила эта информация в поведении Масиниссы, но скрытность нумидийца обеспокоила Лелия не меньше, чем безумный, если только не предательский поступок.
Римляне, будто бы торопясь поздравить Масиниссу с возвращением отцовского царства, оккупировали дворец, а заодно выставили посты в ключевых точках города. Гай Лелий, не давая возможности африканцам прийти в себя и понять, в чем дело, оперативно обыскал помпезно разукрашенные палаты и вынул из-под кучи постельного белья полуголого, раскрасневшегося от ласк Масиниссу.
Застигнутый врасплох нумидиец растерялся. В нем бурлили противоречивые чувства. Наконец возобладал разум, и он, поняв, что любой царь стоит рангом неизмеримо ниже римского легата, подчинился Лелию и, накинув тунику, пошел за ним. Тот привел его в первый попавшийся зал, достаточно удаленный от спальни, и заговорил о делах войны, демонстративно умалчивая о свершенном проступке. Масинисса, отвечая невпопад, долго томился в ожидании главной для него темы беседы и в конце концов, потеряв самообладание, сам пустился в путаные оправдания, словно напроказивший мальчишка. Но при первом упоминании о Софонисбе, Лелий заявил, что жена врага, как и все его имущество, принадлежит римскому народу, а потому она вместе с Сифаксом будет отправлена в Рим, чтобы пройти в триумфальном шествии во славу императора. Нумидиец заикнулся о ее новом положении, достигнутом в результате свадьбы с ним, Масиниссой, но под волевым взглядом римлянина осекся и сжевал окончание фразы. Помолчав некоторое время, они снова вернулись к разговору о войне. Лишь выждав определенный период, пока Масинисса не привык к мысли, что Рим не позволит ему жениться на карфагенянке, Гай Лелий сменил тон и по-человечески выразил ему сочувствие.
И тут африканца прорвало. Он говорил вдохновенно, пышно и сумбурно, стараясь внушить собеседнику представление о Софонисбе как о прекрасной, чистой и несчастной женщине, ставшей жертвой интриг карфагенских политиканов и подлого Сифакса. Излив в едином порыве сразу все, накопившиеся за последние годы переживания, Масинисса чуть успокоился и начал излагать то же самое, но уже в более упорядоченной форме. Он рассказал о своих страданиях в тот период, когда узнал, что его невесту отдали злейшему врагу, о тяготевшем над ним с тех пор роке, о беспросветной грусти, томившей душу даже в дни побед в лагере Сципиона. Нагнетая страсти, как опытный оратор, нумидиец постепенно перешел к событиям последних дней, и терпеливый Лелий во всех подробностях узнал мысли и волнения своего союзника, весьма далекие от забот войны, когда тот входил в Цирту и затем вступал во дворец.
— Ты знаешь, как она встретила меня! — восклицал горячий Масинисса, но, не надеясь на Лелия, сам же отвечал: — Эта гордая женщина не стала ни рыдать, ни оправдываться, ни просить. Она печально взглянула на меня, при этом в ее глазах будто промелькнуло нечто из той нашей далекой жизни, когда мы были счастливы надеждами на будущую близость, и произнесла: «Я рада за тебя, Масинисса. Справедливость восторжествовала, и победил достойный. Жаль только, — добавила она томящим сердце голосом, — жаль только, что нет рядом с тобою равной тебе женщины, которая могла бы разделить такую радость и украсить собою твою победу». Каким кощунством звучало это упоминание о какой-либо женщине из ее уст! Ведь рядом с нею забываешь, что есть другие! Но она, бедняжка, уже списала себя со счетов, как говорят пунийцы… Правда, в этот момент во мне еще бурлил гнев, подогреваемый пылающей ревностью, но тут ее женский ум не сдержал эмоции, и она, ломая руки, воскликнула: — «Ах, почему не ты победил в битве с Сифаксом три года назад! Тогда расчеты безжалостных политиков не противоречили бы моим желаниям, и все было бы по-другому!» У меня, поверишь ли, Лелий, сердце встало на дыбы и забило копытами в грудь при этом возгласе, словно окрашенном женской кровью! Мне все стало ясно. Я понял, что
