собрал побольше денег для подкупа галльских племен, через земли которых пролегал путь, и перешел Ибер. Но братья Сципионы, объединив свои силы, преградили пунийцам дорогу и вынудили их принять сражение.
Силы соперников были примерно равны, но испанцы, составлявшие значительную часть войска Газдрубала, не стремились к победе, повлекшей бы за собою поход в Италию, так как они предпочитали остаться на родной земле. Этот нюанс и оказался решающим в битве. Римляне легко обратили испанцев, занимавших центр построения, в бегство и, ударив затем всей массой на фланги, разгромили сопротивлявшихся ливийцев и пунийцев. Победа была полной, враг потерял двадцать тысяч солдат убитыми и десять тысяч пленными, римляне захватили и разграбили лагерь, сам Газдрубал едва спасся с кучкой всадников.
Весть об этих событиях ободрила Италию, где не столько радовались победе своей армии, сколько — поражению карфагенян, расстроившему их планы по усилению Ганнибала.
33
Римляне, как и прежде, стремились поддерживать добрые отношения с богами. Полагая, что те чем- то разгневаны на их государство, сенаторы после «Канн» отправили видного сенатора Фабия Пиктора в Дельфы к «Аполлону», чьим прорицаниям Рим беспрекословно верил еще со времен войны с Вейями. После его возвращения был добросовестно исполнен весь ритуал, предписанный дельфийским оракулом. Кроме того, по случаю многих мрачных знамений прошли девятидневные молебствия. Скандал вызвало выявленное прелюбодеяние двух весталок. По древнему обычаю для отвода беды одну из них живую закопали в землю на Скверном поле у Коллинских ворот, вторая успела умереть самостоятельно. Мелкого чиновника, писца при понтификах, блудившего с весталками, до смерти засекли розгами. Это создало у граждан впечатление очищения от скверны и пробудило оптимизм.
34
Публий Сципион вошел в Рим через Капенские ворота, затем свернул направо, достиг Священной улицы, следуя по ней и далее по Этрусскому кварталу, обогнул Палатин и оказался в Велабре, где почти на самом верху холма сразу заметил свой дом. Он торопился увидеть родных, но все же обратил внимание, что окружающие двухэтажные здания, подавлявшие ранее своей массивностью, храм Весты и сам форум как будто стали меньше, и расстояния между ними сократились. Но поскольку здесь все оставалось, как и три года назад, когда он покидал этот город с легионами отца, то, следовательно, изменился масштаб его взора. Сам он вырос, дух его возмужал, и мир, ему поддавшись, сделал шаг назад.
Публий взлетел вверх по Палатинскому склону, и у вестибюля родного дома радостным визгом и приветственной речью порхающего хвоста его встретил верный рыжий пес. Публий утопил руку в его буйной шерсти и потрепал уши. На шум тотчас выбежали две рабыни-служанки, а за ними появилась на пороге его мать. Помпония вздрогнула, но, быстро овладев собою, подавила рвавшийся наружу возглас, сдержала порыв ринуться вперед и встретила сына чинно и с достоинством, как и подобает римской матроне. Она уже знала, что он остался жив после каннского побоища, более того, благодаря особому чутью материнского сердца именно сегодня и ожидала его возвращения. В атрии к встречающим присоединился младший брат Луций, который в наступающем году готовился расстаться с претекстой и мечтал сразу записаться в войско, чтобы бить пунийцев. Увидев его, Публий невольно принял гордую осанку, приличествующую матерому воину, познавшему вид вражеской крови и боль ран.
Публий уже обстоятельно излагал повесть своих подвигов, когда, наконец, вошел в дом отставший Фауст с поклажей. Сорокалетний Фауст гордился своим участием в походе не менее хозяина и вскоре, разговорившись в боковой комнате после трех лет молчания, оказался в центре внимания всех слуг в доме. Несколько дней он царил среди рабов, как Публий среди свободных.
Вспоминая потом эту встречу, Публий несколько стыдился своей нарочитой солидности, на деле выказывающей ребячливость. Он больше говорил не о том, что его по-настоящему волновало, а то, что хотели услышать окружающие, поэтому неумеренно фантазировал и был излишне многословен. Причем преувеличения касались самого несущественного, действительные свои заслуги, такие, как например, спасение у Ауфида нескольких тысяч соотечественников, он оставлял в тени. Впрочем, как ему было не возгордиться, если его, настоящего мужчину, окружали только женщины и дети.
После рассказов о том, что наполняло прошедшее в разлуке время, последовал обед с множеством любимых с детства лакомств, плавно перешедший в пир, а затем — неспокойный сон, наполненный видениями, в которых возбуждение перемешало невинность воспоминаний юных лет со злобой сражений, кошмаром позорных отступлений.
Утром Публий несколько часов плескался в бане, а потом с наслаждением надел тонкую мягкую гражданскую тунику. После завтрака он заказал домашним беленую тогу для выборов и, накинув поверх туники плащ, так как до лета было еще далеко, вышел в город. За ним последовал и Луций, очень гордившийся своим взрослым братом.
На улицах лежала тень войны. Прохожие имели озабоченный вид, мужчины на тротуарах попадались редко. Среди бесконечных рядов торговых лавок, занимавших почти все первые этажи зданий в центральных кварталах, многие были закрыты в знак траура по близким, несмотря на запрет властей, требовавших нормального функционирования городского хозяйства, а некоторым просто нечем было торговать в нынешних условиях.
Публий смотрел на знакомые холмы, площади, храмы, и память воспроизводила волнующие картины детства, которые разворачивались перед ним, словно книжный свиток. Ландшафт, окружающий человека в его первые годы, становится своего рода скелетом восприятия мира и, следовательно, фундаментом души, основой, составляющей чувство родины. Стоит возникнуть перед глазами этому пейзажу, как душа приходит в движение, отдельные элементы воспоминаний выстраиваются вокруг его образа и предстают мозаикой законченных узоров, являющих точный слепок с событий прошлого. К ощущениям нынешнего момента прибавляется уже прожитое, отчего жизнь как бы удваивается, ее наполненье возрастает.
Однако недолго он умилялся возвращенными переживаниями беззаботных светлых лет. Внезапно все оборвалось. Воображение, измученное зрелищами войны, представило ему город по-иному: выжженная земля, обгорелые руины вместо зданий, свирепые африканские наемники, потрясающие оружием в дыму горящих улиц… В сознании всплыли бессонные ночи, проведенные в тщетных поисках путей освобождения Отечества от коварного врага. Если тогда он едва выдерживал груз подобных мыслей, то каково ему было теперь, когда непосредственно перед его взором на семи холмах распростерся тот город, которому грозит уничтоженье, населенный мирными согражданами, обреченными на тяжкую смерть или рабство?
Вначале Публий намеревался просто прогуляться по родным местам, так как что-либо предпринимать было рано. Он еще из Нолы отправил письмо отцу в Испанию, где сообщал о своем намерении прекратить впустую размахивать мечом и, вернувшись в столицу, добиваться магистратур, дабы в дальнейших событиях играть более существенную роль. Отец в случае одобрения его решения должен был прислать рекомендательные письма к знатным сенаторам. Только заручившись поддержкой первых людей, следовало начинать предвыборную кампанию. Но теперь под влиянием неприятных дум он почувствовал потребность встретиться с кем-то равным и поговорить о делах. Братья завернули к Клавдию Пульхру.
Аппий блаженствовал, наслаждаясь уютом мирной жизни. Вокруг него порхала в прозрачной тарентинской тунике молодая красивая жена с высокой модной прической, а поодаль ползали двое детей.
Сципион представил ему Луция и после дежурных фраз сразу заговорил о своих переживаниях. Он сказал, что не может смотреть на мирный город иначе, как через мутное стекло войны. На улице ему за короткий промежуток времени встретились трое инвалидов, своею немощью напоминавшие ужасы недавних поражений. В одном из них он узнал центуриона, бившегося рядом с ним у Требии. Но Аппий
